И неожиданно для себя самой выговариваю кое-что еще.
— Роджер…
— Да?
— Прости меня.
— За что?..
Он удивлен и не может сообразить, что к чему.
— За все.
И я не кривлю душой. Ну вот ни чуточки…
* * *
День тянется нескончаемо. Я не знаю, куда себя деть. Я даже не могу в конюшню пойти. Я там больше не работаю. И потом — как войти туда, когда там нет Гарры?..
И в доме тоже не лучше. Все здесь напоминает о папе. Занавески на дверях бывшей столовой, направляющая на потолке… Не говоря уже о свидетельствах его жизни до болезни. Это меня особенно расстраивает.
Около полудня я торчу на заднем крыльце. Солнце печет немилосердно, но убежища я не ищу.
Я тычу пальцем в мамины подвесные горшки с цветами и иду искать ведерко для полива.
Оно обнаруживается под раковиной. На каждый горшок уходит полное ведерко, прежде чем вода начинает подтекать снизу.
Я отступаю на шаг, любуясь цветами. У Мутти здорово получается с растениями. Из меня садовод никудышный, но даже я знаю, как трудно вырастить петуньи. Очень даже трудно. Их надо без конца подрезать и убирать отмершие побеги, едва ли не вслух им каждый день книжки читать. Не то однажды вы придете их проведать и обнаружите, что они тихо увяли. Обычно это происходит в середине лета, причем очень быстро и неожиданно. Стебельки вянут и съеживаются, а цветки превращаются в кусочки мятой бумаги.
Это может произойти у кого угодно, но только не у Мутти. У нее они до самого октября будут цвести. Они роскошно свисают, такие пышные, что не видно горшков. Сплошные шапки ярко-фиолетовых раструбов.
От нечего делать я начинаю собирать увядшие цветки. Потом снимаю один горшок и несу его на крыльцо. Просунув руку сквозь сплошную массу стеблей, я бережно переношу горшок через перила и ставлю его на ступеньки. Так я могу добраться до каждого растения.
Я только-только возвращаю первый горшок на место и берусь за второй, когда вижу Мутти, идущую по дорожке к дому. Я заранее радуюсь — сейчас она увидит меня хоть за каким-то полезным занятием.
— Что это ты делаешь? — резким тоном спрашивает она, поднявшись по пандусу и замечая разноцветную кучку у моих ног.
— Отмершие веточки убираю, — говорю я, продолжая щипать.
— Это бутоны!
Я замираю и в ужасе смотрю вниз. Пестрые граммофончики, такие нежно-складчатые, что выглядят отцветшими, а не едва распустившимися.
— Господи, Мутти, прости, я правда подумала… я считала… Мутти, — произношу я беспомощно.
— Оставь, — говорит она.
Дотягивается и выдергивает корзинку у меня из рук.
Я молча смотрю ей в спину, пока она вешает горшок на место. Перейдя к другому горшку, она осматривает учиненное разорение.
— Прости, Мутти…
— Да ладно, — говорит она и отряхивает руки о штаны.
Потом поворачивается ко мне.
— Кремом от загара намазалась?
— Нет…
— Сгоришь. Пошли в дом.
Я плетусь за ней, чувствуя себя очень несчастной.
Она включает кофейник и присаживается за стол. Я опускаюсь на пол в углу и глажу подбежавшую собачку.
Гарриет, по крайней мере, еще любит меня. Гарриет, вероятно, даже считает меня полезной. Я ведь ее корзинку из дому привезла…
Когда кофейник перестает булькать, Мутти поднимается и наполняет две чашки. Добавляет в мою сахар и сливки и ставит обе на стол. И похлопывает по столу в том месте, куда, по ее мнению, я должна сесть.
— Ну и каковы твои планы? — спрашивает она, когда я повинуюсь.
— Что ты имеешь в виду?
— Куда ты думаешь отправиться?
— Когда? О чем ты вообще?
— Ну, чтобы жить, — говорит она.
— А я думала, что я тут останусь, — отвечаю я пришибленно.
— Не получится. Я продаю ферму.
— Ты… что? Что ты сказала?
— Я продаю ферму.
— Ты не можешь! Вы с папой всю жизнь в нее вложили! Что он сказал бы, если бы знал?
— А выбор у меня есть?
Сердце у меня так и падает.
— Что ты имеешь в виду?
— Мне не справиться с выплатами. И лошадей не прокормить…
— Но…
— Я продала все запасы, чтобы расплатиться с конюхами. В денниках пусто. И тренер уволился.
— Что?..
Мутти смотрит мне прямо в глаза.
— Он что, тебе не сказал?
— Нет!
Он ничего не сказал мне. Даже когда собирался заняться со мной любовью. Я ошеломлена.
— Но когда?.. И почему?..
— В день твоего возвращения, — отвечает она. — Думается, он счел здешнюю ситуацию далеко не идеальной для работы. Банк не принял чек, которым с ним расплатились. И всю прошлую неделю он денники чистил вместо того, чтобы уроки давать…
— Господи…
— Он сделал месячное уведомление.
— Мутти, не продавай!
— А что мне еще делать? — спрашивает она.
Она поджала губы, руки крепко держат чашку. Мутти так и не притронулась к кофе.
Я отставляю чашку и наклоняюсь, кладу руки на стол. Потом опускаю голову. Столешница приятно холодит лоб.
Весь мой мир неожиданно съезжает с катушек. Готово рухнуть прежде незыблемое. Боже, боже, если Мутти продаст ферму, дом моего детства…
Я поднимаю голову так резко, что волосы падают на лицо.
— Мутти, — быстро говорю я.
Хватаю ее за руку и крепко держу.
— Мутти, послушай. Не надо ничего продавать.
Она смотрит на наши сомкнутые руки. Она потрясена, но высвободиться не пытается.
Я сдуваю волосы с глаз, но они тут же падают обратно. И плевать. У меня есть план.
— Я серьезно, — говорю я. — Мы продаем дом в Миннеаполисе, уже есть покупатель. Если все состоится, у меня будет куча денег. Наличными. Совсем скоро. Вот и используем на доброе дело.
— Зачем? — говорит она.
Звучит немного двусмысленно, но я-то понимаю, что она имеет в виду. Она хочет сказать — на что это тебе?
К ней успело вернуться ледяное самообладание. Ее рука все еще зажата в моей, но пальцы безжизненные и холодные. Мутти сидит совершенно неподвижно.
— Потому что я так хочу, — говорю я.
Я умоляю, точно ребенок, который клянчит немного мелочи, пока грузовичок мороженщика не скрылся за поворотом.
