Каждый, кто был признан лордом Верховным Прокурором в ходе процесса виновным в укрывательстве, попустительстве или осведомленности о любых магических деяниях преступника, приговаривается к высшей мере наказания, предусмотренной законом, без дальнейшего судебного разбирательства. Каждый, кто был связан в ходе дела с магом, будь то слуга, чиновник или друг семьи, должен в течение недели обратиться к жрецу для прохождения обряда очищения. Неподчинение решению суда будет рассматриваться как поддержка магического заговора, соответствующее наказание последует незамедлительно, без нового судебного разбирательства. Так гласит закон Лейрана. Да продлятся дни короля Эварда!»
— Без суда? — Я вскочила на ноги, тяжесть приговора лишила меня сдержанности. Спасти Кейрона невозможно, но Мартина, Юлию, Танаджера и Тенни даже не выслушали. — Вы не имеете права! Лорд Хессиа… Лорд Дюмонт… — Я кричала, чтобы меня услышали в общем шуме. — Казнить любого лейранина без суда — это произвол… — Но никто из них больше не взглянул на меня, стражники преградили мне путь, когда я попыталась приблизиться к лордам. — Кейрон, спаси их, — кричала я. Как он может позволить им погибнуть?
Но он не слышал меня. Толпа стражников стащила его со скамьи подсудимых за цепь, обмотанную вокруг шеи. Завывающая чернь за дверями встретила его пинками и ударами кулаков, в него кидали камни и мусор. Стражники не защищали его ни от ударов, ни от плевков достойных граждан Лейрана, которые хохотали и радовались, когда он падал.
Была середина недели. Четыре дня. Что ж, ждать осталось недолго.
Мартина и остальных казнили ночью. Кейрон был вне себя от горя. «Мне пришлось слушать, как они умирают, Сейри, один за другим. Я пытался… с того момента, как их схватили, я пытался помочь… утешить их… но в конце…»
— Не говори об этом, если не хочешь. Просто скажи, как я могу тебе помочь. — Пока догорал серый день, я неподвижно сидела на кровати, уставясь сухими глазами на грубые простыни. Горевать я не могла. Внутри было пусто.
«Единственная помощь — знать, что твой брат защитит тебя и Коннора». Меня обожгло негодование, прозвучавшее в его следующих словах. «Что за человек твой брат? Как он позволил им назначить для тебя публичное наказание? Ах, Сейри, как тяжко…» Я не помнила, чтобы он когда-нибудь раньше был так зол.
— Наказание — это пустяки, — ответила я ровно, стараясь не обращать внимания на страх, окативший ледяной волной. — Что до остального, что бы ни случилось, я все выдержу. Клянусь тебе. — Приговор Совета эхом звучал в ушах. Мой брат получал полное право распоряжаться моей жизнью, собственностью и потомством… Потомством. Моими детьми.
Следующие дни Кейрон провел наедине с болью и тьмой. Думаю, еды и питья ему давали ровно столько, чтобы он дожил до дня казни. Я молила, чтобы он умер раньше, но в то же время мечтала, чтобы время остановило свой ход.
Он боли и слабости его сознание начало уплывать, но мне всегда удавалось вернуть Кейрона, устремив к нему мысли. Он часто говорил о слове и тех образах, которые оно заключало в себе. «Образы становятся тем яснее, чем меньше меня остается здесь. Над пропастью перекинут мост, я вижу проходящих по нему людей, одни взволнованы или напуганы, другие веселы и полны любопытства, третьи растеряны, они ищут свой путь. Мост такой хрупкий… мне кажется, он изо льда, потому что здесь так холодно… но все залито чудесным светом… Кажется, мост поет.
Кровь моя пылает, Сейри. Меня снедает нетерпение. После всего, что случилось, после нашей близости все эти дни — каким счастьем она была, — после всего остального, и хорошего и плохого, во мне скопилось столько силы, мне кажется, она может меня разорвать. Ты понимаешь, любовь моя? Скажи, что ты понимаешь, отчего я не могу…»
— Конечно понимаю. Ты давно рассказал мне, как это будет.
Но когда Кейрон снова уходил в мир своих грез, я все чаще и чаще укрывалась в отведенной только для себя части сознания. Я не осмеливалась сказать ему, как боюсь за ребенка. Он уже доказал, что его убеждения невозможно поколебать, а я предала своего сына, предала свою душу и хранила молчание. Пройдет лет пять-шесть, прежде чем ребенок впервые проявит способность к магии. За это время все может измениться. Томас ни за что не причинит вреда младенцу.
Кейрон торопил время». Я рад, что осталось немного. Кажется, я выдержу, сколько осталось?»
— Еще два дня, — ответила я.
«Еще два. Думаю, справлюсь. Они нормально обращаются с тобой? Как тебе, должно быть, тяжело так долго сидеть взаперти. Ты это просто ненавидишь. Я боялся спрашивать, а ты так мало говоришь о своем положении… так мало говоришь обо всем в эти дни. Все время занимаю я со своим безумием. Сюда больше никто не приходит, даже чтобы рассказать о тебе очередную ложь».
— Со мной все в порядке, насколько это возможно. Здесь есть немая женщина по имени Мадди, она приносит мне еду и прочее. Меня нисколько не волнует, что они не замечают моего существования. — Я снова заставила его заговорить. Я боялась того, что могу сказать сама.
В темные предрассветные часы первого дня недели Кейрона втащили на широкий помост в центре Монтевиаля и приковали его к установленному там столбу. Морозило, вокруг помоста стояло двойное оцепление, чтобы никакой злонамеренный негодяй не лишил публику удовольствия видеть сожжение во всех деталях.
«Звезды ночи, как холодно, — сказал он, когда его приковали к столбу. — Но нет никакого желания согреться. Только не сегодня». Больше он никак не упоминал того, что должно было произойти. В это утро, когда за мной явились стражники, он говорил о личном: о нашей встрече, о своей семье, о наших беседах о жизни и смерти, о наших догадках, какие боги могут скрываться за мифами о равнодушных Близнецах. Две прислужницы сняли с меня платье и облачили в специальный позорный балахон из грубой некрашеной шерсти. Потом мне отрезали волосы, к которым не прикасались ножницы с тех пор, когда я была меленькой девочкой.
Так прошли наши последние часы вместе. Я позволила ему говорить, в надежде, что это отвлечет его от мыслей о предстоящем ужасе. Он не знал, что я смотрю с дворцового балкона, залитого ярким зимним солнцем и продуваемого ледяным ветром. Все утро я стояла вместе с ним, пока после полудня не зазвонили колокола и не забили барабаны и от костра не потянулись первые струйки дыма.
Лишь тогда мой страх и горе прорвались сбивчивым бормотаньем: требованиями спасти нашего ребенка, мольбами к нему освободиться или же забрать меня с собой, если он не в силах сделать что-нибудь другое. В приступе жестокости и малодушия я называла его сотнями гнусных имен. Но слова и мысли были так сбивчивы, что он не смог ничего разобрать. «Успокойся, Сейри, любимая. Прошу. Их слишком много. Я тебя не понимаю». Когда я заставила себя умолкнуть, он попытался утешить меня, меня, свободно дышащую, пока он страдает. «Живи, любовь моя. Ты — средоточие жизни и красоты, ты будешь моей путеводной звездой и после того, как я пересеку Черту. Благодаря тебе во тьме нет демонов. Я не жалею ни о едином миге, проведенном с тобой, даже об этом. И ты тоже не должна сожалеть. То слово, которое я узнал, это слово исцеления, Сейри. Я чувствую это. Я знаю. Ради него я здесь. Если я дождался того момента, когда сила моя велика как никогда… из-за всего, что случилось… может быть, я смогу сделать то, ради чего я жил здесь. Как мне хочется в это верить».
