— За что ты просишь прощения?
— Это я виновата в том, что ты оказался здесь.
Кляйст издевательски хмыкнул, но ничего не сказал.
Передавая записку Смутному Генри на сохранение, Кейл посмотрел на Рибу:
— Мой друг пытается сказать, что все это устроил я сам. Я не добряк. Это правда.
Как и любой из нас в ее ситуации, Риба хотела все же снять с себя ответственность и в своем нетерпении пошла дальше:
— И все же я думаю, что это моя вина, — повторила она.
— Думай как хочешь.
Эти слова привели ее в такое уныние, что Смутному Генри тут же стало жалко ее, он сам вложил руку в ее ладони и вывел девушку в коридор, где было еще темней, чем в комнате.
— Какая я идиотка, — рассердилась на себя Риба, и слезы потекли у нее из глаз.
— Не волнуйся. Он хотел сказать, что не винит тебя. Просто у него сейчас голова другим занята.
— Что же будет?
— Кейл победит. Он всегда побеждает. Мне надо идти.
Она снова сжала ему ладонь и поцеловала в щеку. Генри посмотрел на нее долгим взглядом, в котором отразилось множество странных чувств, потом вернулся в комнату ожидания. Десять минут спустя Кейл, молча и автоматически, принялся выполнять разогревающие упражнения. Кляйст и Смутный Генри, посапывая от усилий, присоединились к нему: вращательные движения руками, вытяжение ножных мышц… И тут раздался громкий стук в дверь:
— Пора, господа, пррррошуууу!
Мальчики переглянулись. Наступила короткая пауза, потом — бэнс! — лязгнула задвижка на другой двери, в дальнем конце комнаты. Створки медленно, со скрипом начали расходиться, и луч света мгновенно прорезал сумрак, словно само солнце ждало Кейла за дверью; а еще через несколько мгновений яркий свет ворвался в еще недавно темную комнату, как мощный порыв ветра, словно он желал затолкать мальчиков назад, в безопасный мрак.
Двинувшись вперед, Кейл услышал последние слова, которые произнес его внутренний голос: «Беги. Уходи, прошу тебя. Какое тебе до всего этого дело? Беги».
Еще несколько шагов — и вот он на пороге, под открытым небом.
Одновременно с ослепляющим солнечным ливнем на него обрушился оглушительный и оскорбительный рев толпы, похожий на тот, что сопутствует медвежьей травле. Казалось, что наступил конец света. По мере того как Кейл продолжал продвигаться вперед — пять, пятнадцать, двадцать футов — и глаза привыкали к свету, он начинал различать не сплошную стену лиц тридцатитысячной аудитории, которая колыхалась, свистела, кричала и пела, а в первую очередь мужчину, стоявшего в центре арены и державшего в руках два меча в ножнах. Кейл старался не смотреть в сторону, на Соломона Соломона, но ничего не мог с собой поделать.
Соломон Соломон вышагивал слева от него, ярдах в тридцати, выпрямившись и сосредоточенно глядя на человека в центре арены. Он казался гигантом, гораздо более высоким и широким в плечах, чем был, когда Кейл видел его в последний раз, — будто вырос и раздался вдвое. Но больше всего Кейла потрясло то, что от ужаса его самого стала покидать сила, которая делала его непобедимым почти половину жизни. Язык, сухой, как песок в пустыне, прилип к нёбу; мышцы бедер болезненно обмякли, так что он едва держался на ногах; чтобы поднять руки, обычно крепкие, как ствол дуба, казалось, нужно было совершить нечеловеческий подвиг; и в ушах ощущалось странное шипучее жжение, заглушавшее даже вой, свист и крики толпы. Вдоль стены амфитеатра с интервалом ярда в четыре стояли несколько сотен солдат, попеременно поглядывавших то на зрителей, то на огромную арену.
Хулиганы в цилиндрах весело пели:
НИКТО НАС НЕ ЛЮБИТ, А НАМ ВСЕ РАВНО
НИКТО НАС НЕ ЛЮБИТ, А НАМ ВСЕ РАВНО
МЫ ЛЮБИМ ЛОЛЛАРДИСТОВ, МЫ ЛЮБИМ ГУГЕНОТОВ
ЛЮБИМ, ДА? ЛЮБИМ, ДА? ЛЮБИМ, ДА? ДА?
0-0-0-0-0-0-0, НЕТ, Я ТАК НЕ ДУМАЮ
ЗАТО МЫ ЛЮБИМ МЕМФИССКИЕ ДРАКИ…
Потом они воздевали руки высоко над головами и, хлопая в ладоши, скандировали, одновременно в такт поднимая и опуская поочередно то правое, то левое колено:
ТЫ ДОЛЖЕН ЖИТЬ, ИНАЧЕ — СМЕРТЬ!
ТЫ ДОЛЖЕН ЖИТЬ, ИНАЧЕ — СМЕРТЬ!
ТЫ ДОЛЖЕН ЖИТЬ, ИНАЧЕ — СМЕРТЬ!
ТЫ ДОЛЖЕН ЖИТЬ, ИНАЧЕ — СМЕРТЬ!
Стараясь переплюнуть их и одновременно раздразнить участников схватки, лысые лоллардисты-бормотуны радостно распевали:
ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, ТЫ КТО ТАКОЙ?
ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, ТЫ КТО ТАКОЙ?
ТЫ, МОЖЕТ, РУПЕРТ? МОЖЕТ, ЛЮК?
ТЕБЕ ВОТ-ВОТ ПРИДЕТ КАЮК.
ТАК КТО Ж ТЫ ВСЕ-ТАКИ ТАКОЙ?
НЕ БУДЕМ ВРАТЬ, НЕ БУДЕМ ВРАТЬ,
НЕ БУДЕМ ПОПУСТУ БОЛТАТЬ,
НО СКОРО БУДЕШЬ ТЫ ЛЕЖАТЬ,
НА КАМНЕ МРАМОРНОМ ЛЕЖАТЬ,
С ВЕНКОМ НА ЛБУ, КРАСИВ, СУРОВ,
НО БЕЗ ЯИЦ И БЕЗ ЗУБОВ.
ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, ТЫ КТО ТАКОЙ?
С каждым шагом Кейл словно все глубже увязал в болоте; слабость и страх, впервые за долгие годы ожившие в нем, казалось, взбунтовались у него в желудке и голове.
И вот он на месте, Соломон Соломон рядом, ярость и мощь, исходившие от него, словно бы образовывали вокруг его фигуры ореол, горевший, как второе солнце.
Комендант-оружейник жестом велел им встать по правую и левую руку от него и провозгласил:
— ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В КРАСНУЮ ОПЕРУ!
Весь амфитеатр, в едином порыве вскочив на ноги, заревел — кроме той секции, где сидели Матерацци, там мужчины лишь лениво взмахнули руками, а женщины холодно поаплодировали. Это не были представители высшего эшелона клана Матерацци, те сочли неуместным присутствовать при столь вульгарном событии и выражать поддержку Соломону Соломону, ведь тот был человеком «не совсем их круга»: хотя он и занимал почетное положение в военной иерархии, но был правнуком всего лишь торговца, сколотившего себе состояние на вяленой рыбе. Впрочем, несколько представителей избранного матерацциевого общества, в том числе — поневоле — и сам Маршал, все же прибыли к самому началу представления, но заняли места в тщательно закамуфлированных частных ложах, откуда наблюдали за происходящим на арене, поедая свежие креветки утреннего улова. Секция, предназначенная для Монда, искрила ненавистью к Кейлу, море рук волнами накатывало в его сторону, сопровождаемое презрительным скандированием:
«БУМ-ЛАКА-ЛАКА-ЛАКА-БУМ-ЛАКА-ЛАКА-ЛАКАТАКТАКТАК».
С верхнего ряда западной трибуны какой-то умелец — головорез или просто хулиган, — сумевший обмануть бдительность обыскивавших всех при входе полицейских, широкой дугой швырнул на арену дохлую кошку, та шлепнулась в песок всего в двадцати футах от Кейла — толпа взорвалась от восторга.
Паника встрепенулась в поникшей душе Кейла, словно в ней прорвало плотину, все эти годы сдерживавшую копившийся страх, и вот он хлынул наружу, сметая на своем пути все: его внутренности, нервы, всю его злость и волю. Даже позвоночник задрожал от трусости, когда Комендант-оружейник вручил Кейлу меч. Он едва мог поднять руку, чтобы вынуть его из ножен, так ослабел он в один момент. Меч был таким тяжелым, что он с трудом удерживал его в безжизненно повисшей вдоль тела руке. Сейчас в Кейле сохранялись только ощущения: горький привкус смерти и страха на языке, жар слепящего солнца под веками, шум толпы в ушах и стена неразличимых лиц перед глазами.
