был сиплым. Вероятно,мой звонок разбудил его. Я посмотрел на настенные часы. Восемнадцать тридцать две…
— Кхе-кхе, — откашлялся генерал. — Вот, не берёт тебя, Пьер. Выкроил минутку, чтобы вздремнуть, а тут ты, со своим звонком. Кхе… Ты в Союзе всего двадцать дней, а надоел мне, хуже горькой редьки. В Британии от тебя было меньше вопросов и хлопот.
Мы могли говорить свободно, так как и у меня, и у генерала на столах стояли кодировщики сигнала, а комната оборудованы постоянно работающими глушилками.
— Чего тебе не ймётся? Ты с жильём своим определился. Что ты как пёс помойный в кабинете ночуешь? Понаедут журналюги зарубежные, а у тебя и жилья нет. Ты смотрел квартиру на Косыгина?
— Смотрел.
— И что?
— Это не серьёзно, товарищ генерал. Жить в трёхэтажном гостевом доме, предназначенном для иностранных правительственных делегаций? Это смешно!
— Это, млять, ты делаешься смешным и нас позоришь, проживая в кабинете директора театра. Ты не понимаешь что ли, что ты тоже — правительственная делегация, а рассуждаешь как последний босяк проживающий в СССР с рождения. У тебя менталитет советский! Ты палишься по полной. Жил в Париже в особняке, а тут довольствуешься каморкой Папы Карло…
Генерал перевёл дыхание и снова откашлялся.
— Чтобы сегодня же переехал на Косыгина. Или в крайнем случае на Мосфильмовскую. Но лучше на Косыгина. Там, всё-таки, под нашей охраной особняки.
— И что я там буду делать в двух этажах?
— А что ты в Париже делал? То и там делай. Вечеринки закатывай, выставки свои. Богема к тебе потянется.
— Богема — это цыгане, — напомнил я. — Тогда зачем я здесь студию звукозаписи делаю?
— Как это — зачем? А где ещё? Там себе домашнюю студию сделаешь, в театре будет рабочая. Всё правильно. И ещё. Раз уж позвонил, скажу. Там в университете есть такая Игумнова Зоя Петровна. Это жена Кузнецова, кандидата в члены Политбюро, первого заместителя Председателя Президиума ВС СССР. Она читает лекции по «основам марксизма-ленинизма на географическом факультете. Баба она неплохая, но её закусило, что целый Большой театр, как они называют твою сцену, отдали какому-то рок-клубу. Она курирует 'Клуб географов 'Паганель», куда приглашает каждый месяц представителей МИДа. А раньше в поточной аудитории факультета проходили даже концерты, но их запретили. И вот вы тут со своим роком. Обиделась она, короче. Дама возрастная. Девятьсот третьего года рождения.
— Ух, ты! Семьдесят пять тетке⁈ И она ещё буянит?
— Осторожнее с ней! — не принял моего тона генерал. — Если придёт, лучше вообще молчи. Хотя вряд ли тебе это удастся. Стой! Что значит «буянит»? Вы встречались?
— Встречались, — ответил, вздохнув я. — На той неделе заглядывала в театр воо время репетиции. Спасибо, что предупредили, но, полагаю, уже поздно. Я её уже послал.
— Куда послал⁈ — испугался генерал.
— Куда? В Московский горком партии и в Совет министров.
— И что она сказала?
— Сказала, что пойдёт и туда, и туда. А что мне ещё оставалось, если она верещала, как бензопила «Дружба» и никак не хотела уходить? Грозилась костьми лечь. Вспоминала, как закрывала предыдущих театралов.
— Странно. Там же у них на двадцать первом этаже многие выступали: Высоцкий в этом году, группа «Цветы» в начале семидесятых,
— Так она, наверное и закрывала, чтобы самой перебраться, а тут мы…
— Ладно. Что сделано, то сделано. Сегодня же чтобы ночевал в отведённом тебе доме. А то не дай бог ещё она тебя с девками в кабинете застанет, беда будет.
Моё лицо запунцовело.
— Какие девки, товарищ генерал? Французо туристо! Облико морале!
— Всё-всё! Знаю я твоё облико, предпочитающее двух блондинок, вместо одной. И это… Не сегодня — завтра к тебе люди приходить станут и узнают, что ты живёшь, как несчастный Буратино. Не позорься и нас не позорь. Уже сейчас за тобой наши папараци пытаются охотиться. А после фестиваля и подавно. Привыкай, обживайся.
— Здесь я ещё ни с одной. Ей Богу! Уже уши в трубочку сворачиваются.
— Вот и я о том же. А потому перебирайся в отдельное жилище.
— Так они же тогда вообще от меня не съедут, кхе-кхе. Попрячутся по комнатам на трёх этажах…
— Всё, хорош балагурить. Ты что звонил-то?
— Кхе-кхе! Да, уже ничего, наверное.
— И хорошо, что ничего. Верной дорогой идёшь, товарищ Пьер. Тут вокруг тебя такая буча закручивается. Только держись. Всё! До связи. Мне не звони. Сам наберу будешь нужен. Можешь провести в Театре свой фестиваль, но только после нового года. В январе, допустим. Мы нормальное жюри подберём. А ты бандитов своих готовь, чтобы рвануло так рвануло. Сразу после января пойдут официальные гастроли твоей главой банды…
Я перебил.
— Тут, это, дошли слухи что мои, э-э-э, Буйнов и Барыкин, снова к Слободкину вернулись.
— Как так? Это же срыв контракта?
— Да там рублёвый штраф ерундовый. Думаю Слободкин заплатит из своих, а эти оболтусы потом отработают.
— Не выдержала кишка? Ха-ха… И что делать будешь?
— Не знаю ещё. Думаю пока.
— Ну, думай-думай. На Новогодний вечер и концерт в России мы их, как ты там говоришь? Мотивируем! А дальше ты уж сам. Я не знаю, как можно кого-то заставить петь под пистолетом?
— Хм! Это мысль, — пошутил я.
— Ага! Всё! Отбой!
— Отбой! — согласился я, положил трубку и стал собираться на вечернюю пробежку.
До ворот особняка на Косыгина, 67 добежал минут за двадцать тихим ходом. Показав в окошко охраннику раскрытое удостоверение, был допущен на территорию. Со мной поздоровались, словно я каждый вечер возвращаюсь домой в это время:
— Добрый вечер, Евгений Семёнович.
— Добрый вечер, — ответил я.
— Будете смотреть особняк?
— А что его смотреть. Смотрели уже.
