Става — больше «официальная версия» и пропаганда, я не умею врать и знаю, что все остальные не умеют тоже. Так же, как я ощущала, что Юта — скользкая, и что имя Меленеи всё-таки что-то значит для Ставы, я чувствовала сейчас, что про запретную магию она — не лжёт.
Это всё очень серьёзно, ведь так? Сложные страшные материи. Бездна, чернокнижники, чудовищная сила, которую можно зачерпнуть из мёртвой воды. И когда Дезире придёт, нужно будет сразу рассказать ему всё, сбегать к телефону, позвонить Ставе…
Интересно, какой он любит чай? Мы с ним много болтали о вкусах, пока добирались до Огица. Но там он был мраморной головой и выбирал всё яркое, необычное, странное на вид. Ему понравился голубой лимонад, который я попробовала в каком-то модном заведении на побережье, хотя на вкус тот был — кисловатая водичка. Даже запахов Дезире тогда не чувствовал, а про прошлое вспомнил только острую пасту из мелких морских рачков. Их, рассказывал он с воодушевлением, ловят на островах ситом и засыпают перцем и рубленым чесноком, не сливая морской воды. Дают постоять в холодном месте и накладывают ложкой на лепёшку.
— А рачков хотя бы, — я зябко передёрнулась, — ну, чистят?
— Нет, а зачем? Они ж крошечные совсем.
На мой вкус, крошечное рачье дерьмо всё равно оставалось дерьмом. Впрочем, основным компонентом чудесного блюда были, похоже, не рачки даже, а острый перец, и у меня слезились глаза от одной мысли о деликатесе.
Так может, он и чай любит — какой-нибудь эдакий? С солью и молоком, или чем там ещё можно испортить чай. Или…
Но лунные ведь не нуждаются в еде! Хотя эти его рачки…
Вечер после визита Ставы я провела неплохо, за мытьём своей копны. На следующий день я тысячу раз повторила про себя: «два или три дня, она сказала два дня, или даже три», — и заставила встревоженное тело дойти до торговых рядов. Не то чтобы я была в состоянии думать. Я покупала какие-то штуки по наитию, повинуясь глупому суетливому чувству внутри.
Вот клюква в сахаре, я так люблю клюкву в сахаре. Может, и Дезире понравится? Клеёнку бы на стол взять, жаль, что сирень уже отцветает. Вот эта штука — это что, прессованная свиная кожа? Господи помилуй, а хранить-то это как? А есть?.. А зачем?.. Определённо, Дезире бы такое оценил! И вот эта деревянная игрушка, в которой можно покрутить колёсико сбоку, и тогда крошечный трамвай поедет по путям, как заводной, не может ему не понравиться.
А что, если… что, если я сама ему не понравлюсь? Или… или он совсем не придёт. Что Става может знать о лунных? Она же двоедушница! А вот Юта сказала…
Весь второй день я делала вид, что читаю, но по правде — смотрела в окно, бездумно листая страницы. Роман был фантастический, про подводную лодку и морских чудовищ, и я «прочла» его до середины, не запомнив даже имени главного героя.
Дезире не пришёл.
На третий день в комнату постучали, и у меня едва не выпрыгнуло из груди сердце. Но это оказалась хозяйка, очень вежливая доброжелательная куропатка, которая сначала жаловалась, что кто-то оборвал листья цветку в холле, и не видела ли я этого негодяя, а потом подозревала меня в том, что я тот негодяй и есть.
Нужен мне больно её цветок!..
К четвёртому дню я извелась вся и сгрызла ногти до мяса, а к пятому — впала в дурную, вялую апатию. С чего я взяла, что Става что-то понимает в лунных? Почему решила, что ей можно верить?
Наверное, он уже… проснулся. Поднялся из чаши из золота и бронзы, величественный и крылатый. Надел латы и плащ, взял огромный меч.
И глаза у него — синие-синие. Они видят цель, и Усекновитель идёт к этой цели, безразличный ко всему людскому.
Безразличный… ко мне.
Что ты придумала, глупая? Что твоя болтовня что-то значит для лунного господина, чьи знаки открывают двери колдовских домов? Что ты сама — что-то для него значишь, значишь достаточно, чтобы вспомнить о тебе, только проснувшись?
Он спал — столько лет! И мир вокруг — я знаю — покажется ему теперь поразительным. О чём говорить, если его восхитил унитаз, и мне пришлось запереться в кабинке, сливать воду четыре раза подряд и залезть наверх, чтобы Дезире заглянул под крышку бачка? Даже если его не займут сразу все его немыслимо важные лунные дела, он найдёт в городе много такого, что приведёт его в восторг.
Трамваи. Гремящие, смешные округлые трамваи, которые ползают по склонам туда-сюда. Башня недостроенного фуникулёра. Теплоходики, шастающие по реке. Кран в порту! Крошечные пирожные в кондитерской на набережной! Целый планетарий! Сколько приключений вокруг, а я…
Зачем я его ждала?
Надо было уезжать, уезжать отсюда сразу. И завести себе какую-нибудь тихую, ничего не значащую пустую жизнь, в которой никогда больше не будет…
Не знаю, как далеко я зашла бы в этом нытье. Потому что дверь грохнула так, что в шкафу зазвенели вешалки, и мы уставились друг на друга, не мигая.
Он изменился, — заметила какая-то отдельная, отстранённая часть меня.
Он был похож на статую и не похож, как человек не похож на набросок своего портрета. В мраморном рыцаре всё было очень правильное, очень идеальное, совершенно симметричное и оттого ненастоящее: не личность, а шарж.
У живого Дезире подбородок всё такой же широкий, чёткий, будто топором вырубленный. И брови грозные. Но глаза не противоестественно синие, а голубые, хоть и всё ещё без белка; и нос — мягче…
Он всё ещё белокожий, но всё-таки не мраморный. Коротко стриженные волосы выглядели почти золотистыми, тени на лице — желтоватыми, тёплыми. А ещё он неожиданно почти такой же огромный, как и статуя, хоть и всё-таки без крыльев: сразу занял собой будто бы всю комнату, и дверь казалась на его фоне какой-то неубедительной и хлипкой.
Корявый, какой-то обожжённый свитер был ему мал. Ткань не особенно скрывала широкие плечи и мышцы, и чему-то очень глупому во мне сразу захотелось ткнуть в них пальцем. А ноги у Дезире были босые, грязные носки он комкал в руке, и вместо штанов — какое-то мятое короткое недоразумение, кандидат в половые тряпки.
Руки. Мощные, квадратные, грубые на вид ладони. А на лице мягкое, неуверенное выражение…
— Олта? Олта, почему ты плачешь?
Я всхлипнула и стукнула кулачками ему в грудь.
Бесчувственный ты чурбан! Каменная твоя башка!.. Да ведь ты
