Однажды Сибила отправилась в Кочадебахо де лос Гатос – посмотреть древние индейские развалины – и там услышала проповедь отца Гарсиа. Она никогда не была доброй католичкой, на службы, как и я, вообще не ходила. У меня-то на боженьку зуб – зачем допустил, да я вытащил из-за пояса кошелек с золотом и рассыпал перед ней на земле. «Смотри, что я тебе дам», – сказал я, но она глянула презрительно, ответила: «Золото мира – труха души», – вырвалась и убежала. В плену самодовольства я и представить не мог, что какая-нибудь женщина откажет человеку моего положения и достатка, и тут проснулся от стыда.
Вы верите в реинкарнацию? Я раньше не верил, но благодаря Сибиле изменился, и теперь мне кажется – сон был из моей прежней жизни. Наверное, Сибила никогда не верила мне, интуиция ей подсказывала, что нельзя мне доверять, и, думаю, она жила на одних фруктах и овощах, потому что так смывала вину за все жертвоприношения Древней Греции. А моя изуродованная нога – это, наверное, наказание мне за прошлое, чтобы я был посдержаннее с женщинами.
Чуткая Сибила всегда помнила про мою искалеченную ногу. Шла помедленнее, пережидала, если мне было больно. При встрече, бывало, расцелует меня в обе щеки, но я-то все равно понимал – это дружеская любовь, не больше. Может, она считала, что я для нее слишком стар, но точно могу сказать – ее не влекло ко мне. Это меня огорчало, но я любил Сибилу так сильно, что часто утомлял ее своим обществом. В ее домике литрами пил настойки и бессчетно курил сигары, а она, даже устав от меня, все предлагала мне выпить еще или отведать эмпанады. Я ей пел, а она вторила задыхающимся голоском, таким слабеньким и прелестным. Рассказывала нелепые сказки про зверей, а увлечение рыбалкой находилось за пределами ее понимания. Я так любил ее, что однажды ей открылся, и не испытал ни обиды, ни удивления, когда она сказала, как ко мне относится. Доказывая свою дружескую любовь, она предложила сходить в кино, а ведь большинство девушек на ее месте сказали бы: «Думаю, лучше нам не встречаться больше». Я так ее любил, что был счастлив хоть иногда просто находиться рядом. Она помогала мне забывать, что я – калека. Я смотрел в ее серые глаза и чувствовал, как сливаются наши души, но она-то видела меня насквозь и понимала, что нельзя быть моей любовницей. Понимаете, я не заслуживал доверия, и она это чувствовала, но все равно по-дружески любила меня. Благородная Сибила. По ночам я лежал без сна и воображал наши любовные сцены; поверьте, видел их в таких деталях, будто все уже произошло наяву. Если не верите, значит, сами никого так не любили. Я столько раз воображал, как она подходит, как спадают с нее одежды, и знал каждую черточку ее обнаженного тела. Может, в каком-то из воплощений мы и вправду были любовниками, и я это помнил.
Сибила знала три языка, что большая редкость в Кинталинас де лас Виньяс, но ее вечно тянуло в другие места. Постоянных любовников она не заводила, чтобы я чувствовал себя увереннее на положении друга, и вообще ей нравилось одиночество. Она спала или просто ничего не делала. Компании не доставляли ей удовольствия, и она с виноватым нетерпением ждала окончания вечеринки. Однажды сама устроила вечеринку, на которую почти никто не пришел; чтобы безоговорочно любить Сибилу, надо хорошо ее знать, а просто знакомцы и не думали откликаться на приглашения.
Временами ей нравилось исчезать. Она отправлялась взглянуть на древние памятники – стоящие торчком громадные камни с дырками или странные сводчатые проходы в лесу. Однажды я пошел с ней, мы напились пьяными и немного покурили марихуану. Я никогда Сибилу такой не видел – она много смеялась и пела, сидя на земле и дирижируя краюхой хлеба.
Однажды Сибила отправилась в Кочадебахо де лос Гатос – посмотреть древние индейские развалины – и там услышала проповедь отца Гарсиа. Она никогда не была доброй католичкой, на службы, как и я, вообще не ходила. У меня-то на боженьку зуб – зачем допустил, чтоб я стал калекой? Когда Сибила вернулась, у нее как-то по-новому светились глаза, и она рассказывала, как при ней отец Гарсиа отрывался от земли во время проповеди. Он разрешил мучавшие ее вопросы, объяснив, что мир создан дьяволом, а мы – заточенные в телах ангелы, и понять это – значит сделать шаг к изменению мира и возвращению к нашей истинной природе. Мы должны поднять упавшие короны и облачиться в одежды из света. Когда Сибила об этом говорила, ее лицо сияло и хорошело, и я влюблялся еще сильнее. Не могу сказать, что поверил ей, но я очень ее любил и притворился, будто верю, только чтобы оставаться рядом. И вот, значит, она сама стала проповедовать эти истины, а я сопровождал ее вроде помощника. Сибила не выступала на городских площадях, как странствующие проповедники. Обычно в селениях она ходила по людным местам, и народ сам к ней тянулся. Когда Сибила говорила, что на самом деле они – ангелы, мне казалось, в них расцветает красота. Даже у попрошаек появлялась вера в себя. Улыбки озаряли лица старух, и угадывалось, какими те были в молодости. Пропойцы сознавали, что пьянством предают себя, а Сибила их еще пугала – мол, в следующем рождении станут броненосцами и королевскими аспидами. «Ведите себя как ангелы, любите по-ангельски, ибо вы и есть ангелы, – говорила она. – Ощутите след от короны на лбу, шелковистое прикосновение одеяний из света». Сибила взяла в привычку носить на поясе веревку – знак связи с верой, а люди стали называть ее «La Perfecta».[95]
Сибила достигала безупречной простоты в своей жизни, а во мне росло вожделение. Сам я был не слишком праведен. Не мог я жить на фруктах и овощах. Иногда сбегал, чтобы съесть здоровенный кусок мяса, какой подают на деревянной доске. Нам приходилось много ходить, и нога моя окрепла, даже хромота не очень замечалась. Тоже своего рода чудо.
Не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто Сибила превратилась в святую. Она совсем не была аскетом и, подобно большинству женщин, не могла пройти мимо прилавка с тянучками. Ей нравились игры, и она не считала ниже своего достоинства немного посплетничать. Еще Сибила любила кошек. По-моему, большинство святых – одержимые безумцы либо склочники, а она была совершенно нормальной, просто озарялась каким-то глубинным внутренним светом.
А потом на Кинталинас де ла Виньяс опустился ужас – пришли монахи-доминиканцы. Сотни церковников неожиданно появились на рассвете и захватили весь город. Они устроили в церкви аутодафе, но прежде объявили на площади, что в воскресенье все должны прийти на службу и выслушать указ. Как и многие, я пошел из любопытства. Правда, сначала город пережил два дня жуткого хулиганства и беспардонных выходок бандитов – охраны священников. Большинство жителей заперло двери – вещь доселе неслыханная, – а женщины не выходили на улицу.
В воскресенье церковь была забита до отказа, а мне показалось, что священник чем-то очень расстроен. Во время службы он запинался и очень неуверенно читал проповедь о жизненных испытаниях, о мужестве перед лицом страданий, о терпимости и о том, что нужно учиться у Господа милосердию. Потом-то мы поняли, что для этой проповеди священнику пришлось собрать все душевные силы, но тогда подумали – он волнуется оттого, что служит в присутствии монсеньора – легата.
