мне чего-нибудь. Сказали, чтоб ложился. Я вышел покурить, и не смог. Пачка была в кармане, как тогда, и я достал сигарету и услышал, как он говорит: «Тебе же вредно». Это было давно, в январе еще, и мы хотели на озеро поехать
Господи, он же ни в чем не виноват, ну как же так
мы ведь даже не видели, как он танцует, неужели всё так и закончится, я же хотел сам поставить точку, чем же я прогневал Тебя, прости нас, Господи, мы ведь просто хотели быть вместе, я хотел, чтобы он был счастлив. Он еще совсем не жил, пусть он живет, пожалуйста, ну что мне сделать? Если б можно было, я бы принял любое испытание, самую страшную болезнь, только пусть он живет.
Половина первого. Меня знобит, но я всё равно не усну, если лягу. Не могу ничего ни читать, ни смотреть. Девчонки внизу, кажется, задремали, и мне не с кем поговорить, нет ни одной живой души, кому я мог бы позвонить в это время. Мама ложится рано. С Джесси мы совсем недавно знакомы, странно было бы искать поддержки у человека, которого не знаешь толком, к тому же она болеет, небось только задремала, а тут – я, она спросонья подумает, что это герой ее рассказа, голос из громкоговорителя. Так что мне остается только сидеть тут и бухтеть в микрофон. Если бы я не начал записывать эту историю тогда, в январе, я бы, может, попытался сделать это сейчас – просто чтобы делать что-то, сидеть тут и говорить о нем. Я бы, наверное, рассказал всё иначе – лучше ли, хуже, кто знает. Не хочу переслушивать всё с самого начала, боюсь показаться самому себе легкомысленным бодрячком, который всегда рад схохмить и скаламбурить, который еще не знает, что случится дальше – вернее, думает, что знает, и оттого кажется самому себе хитрецом, обманувшим судьбу. Я там где-то сказал, что мы всесильны – это было не для красного словца, я и в самом деле испытал это чувство, так неужели за это меня наказывают сейчас – нет, я не верю, я никогда не верил в предопределенность. Мне не страшно расплачиваться за свои ошибки, но пусть это буду я, почему же должен страдать он, ведь не из-за собаки, ерунда какая, но тогда почему? А если это была случайность, если всё на свете – результат случайных комбинаций, и твои поступки ни на что не влияют, и мир – это хаос? Зачем мне такой мир? Во всяком случае, я знаю, что я должен сделать, если они позвонят и скажут, что Илай...
Я подумал, что не буду создавать новый файл, или, может, разделю их как-нибудь потом. Семь утра, уже светло. Мне удалось поспать часа два, точно не помню, как я уснул, мне казалось, я так и провалялся, башка пухла от мыслей. Сперва позвонили из больницы, потом мы сидели все втроем внизу и говорили, я хотел поехать сразу же и ждать там, но Соня сказала, ты что, дурак, всё равно не пустят, лучше приляг хотя бы на часок. Меня так трясло, они мне хотели дать капель каких-то, но я сказал, что никогда ничего не принимаю, мне от лекарств еще хуже. Потом я долго лежал, а потом вдруг оказалось, что уже шесть. Я встал и сварил кофе, а пока варил, думал о маме, пытался сообразить, сколько у них времени, они же вроде часы не переводят. Сидел с кофе на веранде и думал о ней, а девчонки еще спали наверху. В полседьмого я все-таки решил ей позвонить. Я столько раз будил ее по ночам, когда был маленьким, она так намучилась со мной, что мне было совестно тревожить ее в такой час, а с другой стороны, я же знаю, что она всегда рано встает, и она меня простит, что бы я ни сделал. Я набрал ее номер, она очень быстро ответила. Голос был тревожным, и я не стал делать вид, что всё в порядке. Сказал ей, что мальчик, которого я люблю, сейчас в больнице, он шел вчера вечером со станции, и кто-то ударил его ножом в живот. Он потерял много крови, задело печень, врачам пришлось часть ее удалить, но обещали, что она восстановится. Мне было так страшно, я хотел тебе сразу позвонить, но было еще слишком рано, вернее, поздно, и ты уже спала... Бедный мальчик, сказала мама, – так нежно, что я сперва подумал, это она мне, а она спросила его имя, чтобы за него помолиться. И вот тут я наконец заплакал – не так, как ночью, когда перед глазами у меня была черная яма, и чем сильнее я плакал, тем делалось темнее, будто меня хоронили заживо; а сейчас мне полегчало от слез, и я готов ждать, сколько понадобится, прежде чем к нему пустят. Надо бы уже ехать, пока нет пробок – лучше посидеть там, вдруг удастся их уломать, чтобы пустили, хотя бы меня одного. А они спросят: кто вы ему? А я скажу – что же мне сказать, не могу же я говорить им правду, еще выгонят с позором. Если бы они только знали, как мне важно быть с ним, убедиться, что у него всё хорошо, что ничья жестокая рука еще не поставила точки в нашей истории, и что он есть, а не был – мальчик, который любит песню про дождь и слезы и когда целуют в шею. Они должны меня понять.
Совсем недавно я утверждал, что никогда не писал дневников и не хотел бы превращать в дневник эту историю, и вот теперь именно этим и занимаюсь. Только что вернулись из больницы. Сначала сидели в комнате ожидания, потом пришла медсестра и сказала, что Илая час назад перевели из послеоперационной палаты в обычную, и сейчас он опять спит, он пока будет много спать, но кто-то один может пойти в отделение и посмотреть на него.
Он лежал в маленьком боксе, отделенном от коридора занавеской. Лицо было ужасно красивым – а может, я просто забыл, какой он красивый. Из-под одеяла тянулось много трубок, к капельнице и куда-то еще, и тонкая прозрачная трубочка под самым носом. Мне до сих пор не верилось, что всё это был не сон, и я еще много ночей проведу без него, и наверняка придется поволноваться – вся жизнь изменилась в одночасье,
