— Первый — запертый черный ход (Анжелика «толкнулась» мимо каптерки). «Волга» школьного директора стояла на стоянке на заднем дворе — как же он вышел?
— Костюм, — выпалила она, ощутив, как затрепетали ноздри в предчувствии… если не разгадки, то проблеска истины. — Келли сказала: платок с яркой заплаткой, передник, башмаки с острыми носами…
— Притом что лица она якобы не разглядела: темно. Ни цвета платья, ни покроя… Странная избирательность памяти.
— Ничего не странная! В костюме — настоящем, профессиональном костюме — должны выделяться две-три детали, остальное отодвигается на задний план, служит своеобразным фоном, Лика запомнила то, что должна была запомнить…
Реакция у следователя оказалась что надо. Он моментально отомкнул сейф, выудил из него черный пакет с биркой — тот самый, конфискованный ночью на даче Артура, и вывалил содержимое прямо на стол, между распухшими от бумаг картонными папками и пишущей машинкой. Майя напряженно следила за его действиями.
Шерстяная кофта в розовый цветочек, знавшая лучшие времена, дачная юбка, давно выгоревшая на солнце, старые растоптанные кроссовки (папины, судя по размеру), коричневый платок (бывшая шаль с оторванными кистями и бахромой)…
— Это не тот костюм, — сказала Майя. — Это другая Баба Яга!
Глава 18
Дневник
«Он сильно сдал в последнее время — такова была моя первая мысль, когда я увидел доктора Немчинова на Литейном. Он с трудом спустился с высокого крыльца приемной губернатора (два жандарма-гренадера, не пошевелившись, скосили на него равнодушный взгляд), на негнущихся ногах добрел до лавочки под старым вязом, присел на краешек, уставясь в никуда, не видя праздно гуляющих парочек — военные мундиры, партикулярные платья чиновников, модные парижские туалеты на дамах под кружевными зонтиками от солнца, лотки и разносчики, ажурная мебель прямо на улицах, перед открытыми кафешантанами и открытые экипажи, небесная лазурь в жарком мареве и голуби у скамеек, выпрашивающие хлебные крошки. Редкая для Петербурга благодатная погода.
Стоял теплый день в самом конце мая, но Павел Евграфович был одет едва ли не по-зимнему: пальто со стоечкой из темного сукна, такой же темный котелок на манер английского, черные брюки и начищенные до зеркального блеска ботинки. Лишь светлый шарф не позволял ему выглядеть так, словно он только что с кладбища. Я присел рядом, будто случайно, и с наслаждением подставил лицо солнышку, любуясь сияющими небесами и листвой, набравшей силу поздней весны.
— У вас случилось несчастье? — участливо спросил я. — Прошу извинить меня за бестактность, но вы выглядите нездорово.
Он молчал.
— Общение с чиновниками — всегда тяжкий труд, они неповоротливы и невежливы. Таковы, к сожалению, многие представители власти. Вы ведь, если не ошибаюсь, вышли из приемной губернатора?
— Мне отказали, — скорее понял я, чем расслышал. — Я подал четыре прошения… Не знаю, зачем я рассказываю вам это. Мы с вами совершенно незнакомы.
— Знакомому человеку не всегда можно открыться. Легче быть откровенным со случайным встречным, поверьте моему опыту. Хотите — расскажите, на душе полегчает, не хотите — я не обижусь.
В его безжизненных глазах впервые что-то мелькнуло.
— Наверное… Наверное, вы правы. — Он посмотрел на меня слезящимся взглядом, и я во второй раз подумал: как сильно он изменился за последние полгода. Словно разом рухнула опора, поддерживавшая его в этой жизни. — У меня были две дочери. Сонечка и Люба. Я вам покажу их фотографический портрет, вы не против?
Он полез во внутренний карман, долго и бестолково копался там, наконец вынул бумажник и протянул мне миниатюрный портрет в темном овале — две милые девочки, два темноволосых ангелочка в белых атласных платьицах, рядом с матерью Анной Бенедиктовной, цельная и восхитительно законченная композиция, объединенная и овеянная любовью, будто неким невидимым свечением…
— Прелестно, — сказал я, надеясь, что не выдал себя голосом. — Это ваша младшенькая? Прекрасная девочка.
— Она в Шлиссельбурге, — ровным голосом проговорил он. — Страшное место, особенно для девушки. Я падал в ноги губернатору, сутки просидел в приемной обер-полицмейстера, подавал прошение в Департамент… Все без толку.
— А что же Ниловский? — спросил я и прикусил язык: вот так сыплются опытные конспираторы, в мелочах, на краткую секунду теряя контроль над собой. Однако старик не заметил.
— Я долго не мог добиться аудиенции. А потом… Он выслушал меня — когда-то мы были близко знакомы, он даже, кажется, ухаживал за Сонечкой… О чем это я? — Немчинов сбился, лихорадочно пытаясь найти нить разговора. — Да, он выслушал. А потом совершенно равнодушно сказал: „Ничего нельзя сделать, милостивый государь. Это ведь вам не чтение революционных брошюр, не игры в конспирацию на студенческих посиделках — обвинения против вашей дочери куда как серьезны. Боюсь, моей власти прекратить дело будет недостаточно, тут заинтересованы верхи, процесс необратим…" Господи, как я мог оставить ее одну?!
— Софья — это ваша старшая дочь?
Он будто не расслышал. Все его сознание, всю жизнь — прошлую и настоящую — вобрала в себя крошечная миниатюра в изящной овальной рамке тонкого серебра. Она действительно была красавицей, его дочь, в чертах которой сочетались гордость и надломленность и какая-то очень аристократичная безысходность, словно она предчувствовала свой конец (правила конспирации, выученные по брошюре, составление отчетов по ночам, при свете лампады, муки совести, слезы в подушку, которых никто не видел, — где вы были, дражайший Павел Евграфович, где были ваши глаза? Черная вуаль, визиты к „доктору Вердену" — гибель, гибель…). Да, она предчувствовала конец. И приняла его как величайшую милость.
— Она умерла, моя Сонечка.
Я точно разыграл реакцию на известие о смерти (пусть и незнакомого человека).
— Умерла… Господи, что вы, должно быть, пережили… Как это случилось?
— Она отравилась. Или ее отравили — полиция не пришла к однозначному выводу. Мы не представлены, извините…
— Это не важно.
— В самом деле… Следователь высказал мысль, что к смерти Сонечки причастен ее муж, Вадим Никанорович Донцов. Однако улик не нашлось (как, впрочем, и алиби: якобы в тот момент он был в ресторане, на банкете по случаю удачной сделки). Да я и не верю в его виновность: где мотив? Материально он не был заинтересован в ее гибели, а любовь, ревность, страсть… вообще сильное чувство ему, кажется, неведомо. Холодный расчетливый делец, не понимаю, что Сонечка нашла в нем… Впрочем, богат, привлекателен, еще не стар, имеет вес в обществе.
— Гм… Вы не верите в самоубийство и не верите в виновность вашего зятя… Значит, у вас есть собственная версия случившегося? Вы наверняка не раз размышляли над этим…
