Я посмотрела на свои руки. – Я была в таком отчаянии, что потребовала оставить тебя в покое и коснулась одной из Теней, а она исчезла как дым… И больше я ничего не помню.
– Ты приказала Теням оставить меня в покое? А потом коснулась одной из них? – голос Кинна дрогнул.
Почувствовав его взгляд, я опустила глаза.
Я сделала так, потому что я тебя люблю.
Но сказать это здесь, рядом с тем местом, где погиб Хейрон, – всё равно что признаваться в любви у могилы.
И еще мне страшно. Потому что я не знаю, есть ли у Кинна ко мне какие-то чувства.
Да, он помогал мне и оберегал меня, но, вполне возможно, он делал это потому, что его гложет чувство вины, ведь он сам об этом сказал. Он считает, что из-за него моя жизнь пошла под откос.
И я произнесла:
– Если бы не я, ты бы уже давно был в Альвионе.
Он собирался что-то ответить, но тут неподалеку послышалось конское ржание. Кинн мгновенно вскочил и помог мне встать. Мы двинулись в сторону храма, чтобы спрятаться там, но затем одновременно замерли: ржание раздалось снова, теперь ближе, – но не со стороны дороги, а из леса.
Мы с Кинном переглянулись, и он заметил:
– Думаешь, кто-то решил прогуляться на коне по лесу?
Я недоуменно покачала головой, а потом меня осенило:
– Это, наверное, конь Хейрона! Ведь Хейрон нас как-то опередил. Наверно, он где-то оставил коня, чтобы не выдал его своим ржанием. А тот, видимо, сорвался с привязи.
На всякий случай мы спрятались за углом храма и подождали, пока черный, как беззвездная ночь, конь не вышел из леса. Вид у животного был понурый и недовольный: Хейрон беднягу не расседлал – возможно, на случай погони.
Осторожно ступая, мы приблизились к коню, который начал пощипывать сочную траву на опушке. Он повел ушами, едва глянул на нас и, фыркнув, вернулся к еде. На черной шерсти ничего заметно не было, но на сбруе тут и там виднелись капли крови.
Мы немного постояли рядом, а потом Кинн заговорил с конем миролюбивым тоном и, подойдя ближе, протянул руку. Тот поднял голову, потянул ноздрями запах и позволил погладить себя по холке. Продолжая говорить с конем, Кинн подошел к чересседельной сумке и, открыв ее, стал что-то доставать.
Когда он обернулся ко мне, в руках у него были хлеб, сыр, вяленое мясо и фляжка. При виде еды мой желудок заурчал, и я покраснела. Кинн отдал мне продукты, оставив себе фляжку:
– Пойду поищу какой-нибудь ручей. Заодно умоюсь. А ты пока поешь.
Немного утолив голод, я посмотрела на коня, продолжавшего мирно пастись на опушке, и мое сердце кольнуло. Знает ли он, что его хозяин погиб и больше никогда его не оседлает?
Я вспомнила Огаста Бернела, высокого и светловолосого, как его сын, и Нию Бернел с такими же голубыми глазами. Они ждут, что их сын со дня на день вернется. Но этот день никогда не наступит.
Вскоре Кинн возвратился с полной флягой, и я вполголоса спросила его, опасаясь, что моя просьба прозвучит слишком странно:
– Мы его похороним?
Вздрогнув, он бросил мимолетный взгляд в ту сторону, где лежала одежда Хейрона, и затем кивнул.
– Спасибо.
Я сходила к ручью умыться, а когда пришла обратно, Кинн уже рыл ямку возле западной стены храма. Я помогла ему, а потом дрожащими руками подняла с травы черную униформу Хейрона. Кинн собрал камни для щита и убрал мешочек себе в карман.
Хейрон едва не причинил мне зло, но теперь, когда его больше не было, я чувствовала к нему только жалость.
Мы похоронили то, что осталось от Хейрона, вместе с его мечом, когда солнце уже поднялось на небосклоне. Произнося слова поминальной молитвы, я вспомнила всех тех, кто ушел и больше никогда не вернется.
После этого мы с Кинном, не сговариваясь, поднялись в храм.
Изнутри стены Храма Серры-на-Перепутье были выложены такими же белыми плитами лассника, что и снаружи. От этого свет, который лился через широкие круглые окна, наполнял весь храм. Тишина здесь, казалось, пела – до того она была густой и звонкой.
В северной алтарной части высилась статуя Серры: голова чуть склонена, руки прижаты к сердцу. Мы с Кинном преклонили пред ней колени. Мы дошли так далеко и до сих пор живы – Серра нас сохранила.
Слова благодарственной молитвы гулко отдавались в стенах храма, и казалось, что молятся больше чем два человека. Закончив, мы помолчали и собрались уходить. Я поклонилась Серре и бросила на нее последний взгляд, задержавшись на прижатых к сердцу руках.
И вспомнила об эрендине.
Я так привыкла к мешочку у сердца, что уже не обращала на него внимания. Подождав, пока Кинн выйдет из храма, я задержалась у дверей и вытащила мешочек из-за пазухи. Потом спустилась вслед за Кинном и протянула мешочек ему.
– Спасибо тебе за доверие.
Кинн поднял на меня глаза и чуть улыбнулся.
– Мне кажется, из тебя вышла отличная хранительница.
Взяв мешочек, он тут же застыл, словно что-то услышал. По том медленно распустил завязки и вытряхнул камень себе на ладонь. Мы оба тихо охнули.
Серый эрендин теперь был прозрачным, а внутри него плясали золотистые искорки.
– Что с ним случилось?
Кинн сжал камень в ладони и в растерянности замер.
– Я не вижу его силу… Просто чувствую, что он живой, что пробудился. Как это произошло? Он же не сам… Это ты его пробудила?
Он посмотрел на меня, и я поняла, что на миг перестала дышать. Выдохнув, я коснулась прозрачного камня. На ощупь он казался таким же, как и раньше.
– Я не знаю, как это произошло, Кинн. Но я знаю другое: это не эрендин.
Я взглянула в его удивленные глаза.
– Это камень-сердце.
– Камень-сердце? – Кинн переспросил с таким видом, словно я сказала, что мифические неморы на самом деле существуют.
Я вспомнила книжицу, которую так и оставила на тумбочке в поместье Псов. И, чувствуя странное головокружение, начала рассказывать про падение Альканзара. Кинн слушал, почти не перебивая, только задал несколько вопросов. А когда я закончила, сел на ступени лестницы и уставился на камень в своей ладони. Я села рядом.
– Родители мне ничего о камне-сердце не говорили…
– Может, сами не знали? Или не хотели говорить лишнего?
– Я бы ни за что не поверил, если бы не увидел этого сам.
Я думал, он просто странный…
Я вдруг вспомнила слова Утешителя Йенара: «Эрендин – не простой
