подкраску, опрыскиванье — и вскоре неузнаваемой некрафаиловской красавицей выплыла в свирепеющий пурган.
— Халтур-ра! — прокричал в вентилятор ворон Эрнест, но оттуда лишь загудел ветер в ответ, а по мусоропроводу пролетела и кокнулась в ночи одинокая четвертинка.
В разгаре пира — помните? — Наталью перерезала пополам почечная колика.
Когда ты болеешь, когда ты страдаешь, когда ты плачешь без слез, когда ты кусаешь губы», — продолжал работать поэт-компьютер в Европейском институте ядерных исследований на окраине Женевы.
Когда, когда, когда Невразумительные строки перелетали из Швейцарии в Пихты и обратно. Заело!
В разгаре пира дубовый стол с горячими закусками был перерезан вдоль телефонным звонком из Железки:
— Мезоны стали!
— Как так стали?
— Вот так, застыли в каре. Никакого намека на прежнее буйство. Стоят как ассирийцы или персы. Может быть, шарахнуть по ним тяжелой частицей, шеф?
— Еду!
Крупно усталые, сосредоточенные на одной идее глаза «шефа». Средний план! дряхлый разболтанный лимузин, не иначе из гаражей Аль Капоне, «шеф» за рулем, за стек лом вьюга. Панорама: войско Дария Гистаспа в зловещем безмолвии ощетинилось пиками, мезоны.
В последней попытке хоть что-то спасти привел Крифаилов своего безумного дружелюба на свой холм.
— Беру за рубль комплект — телекомбайн с прицепом плюс мельхиоровые вилки, а они у меня уже есть — брал с финским сыром. Значит, на мельхиоровые вилки покупателя найду и снова у меня рубль, и я тогда комплектом отовариваюсь в гаражном кооперативе, — тихо бормотал Агафон Ананьев и тихо пестрил золоченым карандашиком записную книжечку и как бы отгораживался локтем — никому, мол, не мешаю.
— Вот смотри, Агафон, Агафоша, дорогой ты мой человек! — не свойственным себе струнным призывным тоном проговорил Крафаилов и веерным жестом распахнул перед дружелюбом горизонт.
Он был уверен — проникновенное созерцание Железки исцелит помраченный дьявольским искусом разум Ананьева. Ведь чего проще, казалось бы, — стой и молчи, и зрелище родной, пронзительно любимой структуры, ее скромное, но удивительное полыхание в закатных снегах изгонит мышиную суету, наполнит сердце твое простым и мудрым блаженством.
Он глянул и сам со своего холма, и ужас хлобыстнул его лопатой ниже пояса — Железка в этот вечер ему не понравилась. Что же произошло, что изменилось? Да ничего не произошло, ничего не изменилось, но что-то неясное — го ли гнев, то ли раздражение, то ли просто сплин — проглядывало в любимых чертах и крохотная, желтая тучка стояла над пищеблоком физиологического вивария.
Да что же это? Неужто жалкая амбициозная заезжая личность может так легко прервать контакты, нарушить сокровенные связи нашей осмысленной, мирной и кропотливой жизни, исказить невыразимые черты нашей Железки, исказить невыразимое?
— …утюг обращаем в аккордеон вместе с канарейкой, и канарейку в мотор «Вихрь» плюс магазин «Детский мир», — тихо считал Агафон, глядя в разные стороны горизонта пустыни некомплектными глазами.
Однажды в морозное ведро антициклона местный самолет Жучок-абракадабра совершил удивительный, или, как в газетах пишут, памятный, рейс с цветами.
Пилоту Изюбрскому дяде Яше кружило голову полночным ароматом ЮБК и Кавказской Ривьеры, гремела в утлом аппарате бесшумная симфония запахов и красок, гремела в спину, шевеля лопатки, морозными воспоминаниями о третьей декаде жизни, струилась по позвоночнику немыслимая икебана из роз, тюльпанов, гладиолусов, пионов, хризантем, нарциссов, непорочных и пленительных маков, но руль он держал крепко — такая профессия.
Пассажиров в икебане как бы вроде и не было — таились, друг друга не узнавая, меняя черты лица хрустящим целлофаном.
Слава богу — долетели!
По слухам, роттердамская оранжерейная биржа дала в то утро непредвиденный скачок то ли вверх, то ли вниз — никто из инвеститоров не разобрался, но паника была большая.
Ну вот. Перед тем как завершить третью часть повествования, нам следует во избежание каких-либо упреков сказать, что в самый разгар пургана-бурагана, когда ничто и округе не летало и не крутило колесами, в Пихты при помощи ерундового произвола прибыл для спасения повести автор.
Он остановился в гостинице «Ерофеич», дав администрации подписку о немедленном выезде из отеля по первому же ея требованию.
Сейчас чемодан уже упакован, коридорная в зорком пенсне с инвентарным списком стоит на пороге, но автор — каков смельчак! — предлагает терпеливому читателю небольшой приз под названием
Инстинкты
Как известно, огромные собаки породы сенбернар в течение многих уже веков являются профессиональными спасателями. Каждый сенбернар от рождения снабжен инстинктом разгребания лапами снега, если под ним происходит замерзание человека. Пихтинский гигант Селиванов тоже не был обделен природой.
На исходе штормовой недели Селиванов гулял в районе засыпанного снегом горпарка, в секторе аттракционов. как вдруг почувствовал под собой на большой глубине биение теплого человеческого сердца.
Велика была радость хорошего, умного пса, когда в нем проснулся древний благородный инстинкт. Бешено работая всеми четырьмя лапами, одним хвостом, одним носом и двумя ушами, уподобляясь совершеннейшей спасательной машине, Селиванов в считанные минуты откопал человеческое тело, которое оказалось шофером городского такси Владимиром Телескоповым.
Владимир пребывал под снегом уже в состоянии клинической эйфории, улыбался ярко-синими губами, еле слышно пел песню Магомаева «Благодарю тебя». Пес. превозмогая запахи парикмахерской и бензоколонки, благоговея и ликуя, лег всем телом на Телескопова и в считанные минуты шерстью своей и мощным дыханием отогрел бедолагу.
— Сколько время? Десять есть? — таковы были первые слова Владимира.
Пес Селиванов в это первое тихое утро спас водителя Телескопова, а тот в знак благодарности подвез его до дома на такси.
Всегда до глубоких корней меня волнует взаимовыручка людей и животных.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
СКВОЗЬ СОН МЕМОЗОВА
…просит —
чтоб обязательно была звезда
хоть одна…
Владимир МАЯКОВСКИЙ
Почему все это происходит на квартире одного из нас, нашего любимчика Кимчика, а его самого не видно!
Мы входим. Нас встречает человек с протезом головы — каленый бильярдный шар в огромных черных очках с перекладиной непонятного назначения.
— Здравствуйте. Кимчик дома?
— Никого здесь нет! Никого! Ни мамы нет, ни папы нет. Никого! Бояться некого! Одна лишь ассирийская колдунья Тифона! Тифона! — поет протез.
Оставь насмешку всяк, сюда входящий, думаем мы Увы, насмешка не галоши. Стены типового коридорчики украшены дурацкими коллажами из плодовоовощных реклам, плесневелых иероглифов, баночек с заспиртованными сороконожками, птичьих лапок, скандинавских рук, таблиц и знаков каббалы. Тьфу, дешевка!
Затем мы проникаем в комнату, где когда-то над раскладушкой Кимчика висел портрет Хемингуэя, рядом с ледорубом, гитарой и рапирой. Теперь ничего этого
