с Леной отношения вас не касаются.
– Я за нее переживаю! Ей плохо. А она и так… – англичанка запинается, будто не может подобрать нужное слово, – слабенькая. Не дави так на нее, Герман. Я боюсь, что ты ее просто сломаешь.
– Всё? Лекция окончена? – спрашиваю ее равнодушно.
Она лишь качает головой.
– Я надеялась до тебя достучаться…
– До свидания, – покидаю наконец я кабинет, в котором стало слишком душно.
Чернышова мы с Леной больше не упоминаем. Договорились вчера об этом, ну и о том, что больше она к нему не ходит. Бережем зыбкий мир. Но если уж на то пошло, я не запрещал Лене его навещать, просто меня коробило от мысли, что она после всего с ним общается.
Хотя кого я обманываю – меня вообще бомбит и разрывает, оттого что в ней вдруг опять взыграли к нему какие-то чувства. Пусть даже это всего лишь жалость, как она говорит. Из жалости тоже много чего может вырасти.
Англичанка – дура, дальше своего носа ничего не видит. А к Лене идти после школы я передумал, поехал домой.
***
Лене я ничего не стал рассказывать про наш идиотский разговор с англичанкой.
Сначала хотел спросить, какого черта та сует свой нос, куда не просят. А главное – зачем Лена ее посвящает в наши отношения. Нашла тоже себе подружку. Причем спросить хотел не по телефону, а лично, чтобы глаза видеть.
Но на следующий день уже остыл, а портить лишний раз себе и Лене настроение не хотелось. И так у нас в последнее время всё на нерве. Ну и к тому же последний звонок – какой-никакой праздник. Я бы даже сказал, нормальный такой праздник получился, несмотря на длинные речи и самодеятельность наших.
Хотя мы всего лишь сидели с Леной рядом в полутемном зале, пока наши выдавали какие-то номера на сцене. Я держал ее за руку, смотрел на нее. Ловил смущение, сбившееся дыхание и дрожь, когда наклонялся к уху и шептал всякую ерунду, а заодно касался ее теплой кожи губами. Вдыхал ее запах. Еле заметно целовал мочку, шею, впадинку за ухом. От ее трепета меня и самого вело нешуточно. И кровь бурлила так, будто ничего чувственнее в жизни не испытывал. Но главное, вернулось ощущение близости между нами.
Если бы не отец со своим неожиданным визитом и дурацкими ремарками в ее адрес, то вообще всё было бы десять из десяти. Мне хотелось свалить куда-нибудь с Леной на целую ночь, чтобы больше никого не видеть и не слышать. Но она не могла. Мы договорились с ней встретиться завтра.
***
Тренировка у нас сегодня подзатянулась немного, и я выхожу из комплекса только около пяти. До центра ехать не так уж далеко, но сейчас – самые пробки.
– На Карла Маркса и на Ленина вообще всё стоит глухо, – подтверждает Василий. – Можем сделать небольшой круг, там посвободнее должно быть, если верить яндексу. А там свернем на Тимирязева…
– Давай, – равнодушно соглашаюсь я. Тренер нас сегодня загонял. Да и отец вчера меня вымотал. Опять весь вечер выносил мозг по поводу отъезда в Канаду.
«У тебя этих Лен будет десятки, сотни, – орал он. – Ничего в ней особенного. Обычная кукла, каких полно кругом. Еще и голь перекатная».
«Для меня она одна», – старался я держаться спокойно.
«Очередная золушка, которой захотелось в сказку, – не слышал и не слушал меня отец. – Сейчас она хлопает невинно глазками, а моргнуть не успеешь – вцепится…».
В общем, с отцом мы вчера в итоге разругались. Только отец не понимает, что чем сильнее он давит, тем больше меня тянет к ней. Хотя куда уж больше... Вчера я чуть не сорвался к Лене прямо в ночи. Потом подумал, что ее бабушка моего внезапного появления не поймет.
Смотрю в окно, пока Василий пытается продраться через запруженный центр, а сам представляю Лену, заспанную, теплую, в нежном смятении – такую, какой помню ее в Листвянке. И невольно улыбаюсь.
Осматриваюсь – мы уже довольно близко от Лениного дома. Набираю ее номер, чтобы сообщить, что подъезжаю, скоро буду.
И вдруг вижу ее. Сморгнув, приглядываюсь – точно она. И Василий ее узнает.
Лена, зажимая одной рукой телефон, а второй – держа пакеты, перебегает дорогу в паре десятков метров от нас.
– Я в библиотеку решила сходить… – говорит мне, не догадываясь, что я ее вижу.
И только я собираюсь сказать, мол, посмотри направо, – мы там припарковались как раз – как вдруг понимаю, что идет она ни куда-нибудь и ни в какую-то там библиотеку, а к Чернышову.
Лена торопливо взлетает по лестнице и скрывается за дверями больницы. Я следую за ней.
И сразу шум улицы для меня глохнет, словно превращается в мертвую декорацию. Слышу только звенящий гул в голове и тяжелый, каменный стук сердца.
В приемном покое ее уже нет, и я поднимаюсь в отделение.
Не знаю сам, зачем иду туда. И так ведь все ясно. Она ходит к нему, хотя обещала, что больше не станет. И что хуже всего – она соврала мне. Может быть, врала и до этого.
Триста пятая палата. Дверь приоткрыта. На миг останавливаюсь – к горлу подкатывает тошнота. Не хочу их видеть, потому что не знаю, что буду делать потом... Но, сглотнув, все-таки захожу и замираю у порога. Она стоит ко мне спиной, а Черный держит ее руку. Этот урод трогает ее, а Лена… Лена ему что-то говорит, я не различаю. Гул в ушах и грохот пульса перекрывает все остальные звуки.
Вдруг возникает мысль: да ну, не может быть такого, это какой-то сюр…
А потом она оглядывается, и я вижу, как ее лицо искажает растерянность и испуг. Это лицо человека, которого застали врасплох. Несколько бесконечных секунд длится этот момент.
Потом Лена делает шаг ко мне:
– Герман...
А я разворачиваюсь и ухожу...
59. Лена
Герман уходит, хочу догнать его, а на меня, наоборот, в первые секунды наваливается оцепенение. От шока, наверное. Вихрем проносятся мысли: как здесь появился Герман? Откуда? Неужели следил? Или случайно увидел? А его звонок что значит? Он же меня спросил, где я. Зачем тогда спрашивал, если видел? А я… о, господи, я же ему сказала, что в библиотеке…
Не хотела говорить ему на ходу, по телефону,
