удалось запастись одеждой, куревом и продовольствием.
По непонятной мне причине Ганау стал центром притяжения для бывших пленяг и цивильных. Они стекаются сюда чуть ли не со всех концов Западной Германии. Наша пещерно-подвальная колония растет не по дням, а по часам. Не ошибусь, если скажу, что сейчас она насчитывает не менее 7–8 тысяч членов.
Среди вновь прибывших товарищей нет ни одного, кто бы мог рассказать о судьбе пленяг, угнанных эсэсовцами из Ганау 26 марта. И хотя о них ни слуху ни духу, но с каждым днем все упорнее и убежденнее становятся речи о гекатомбе. Нет никаких оснований сомневаться в этом. Да, черт возьми, я не могу пожаловаться на судьбу. Она милостива ко мне, неизменно благосклонна. Волею сей божественной особы мне дьявольски везет в играх, где ставкой служит жизнь. Сколько раз на протяжении последних четырех лет я выигрывал ее, буквально вырывал из когтей азартнейшего игрока Вельзевула. Так было и 26 марта. Американские снаряды, взорвавшиеся в голове нашей колонны, оказались теми спасительными козырями, которые уберегли меня и многих моих товарищей от эссэсовских выстрелов в затылок.
Вместе с Мыколой Супруном ходил в казармы, что возле аэродрома. Вещевые и продовольственные склады набиты добром. В огромных запечатанных крафтзаках очищенный и промытый горох, фасоль, бобы, крупы. Рядом ящики с мармеладом, бутылки с яблочным вином. На стеллажах килограммовые буханки ржаного хлеба. Они завернуты в целлофан, а затем в плотную бумагу. На обертке каждой буханки выштампована, а на корке хлеба выдавлена дата выпечки. Читаем: 1940, 1942, 1939, 1941, 1938. Да, есть хлеб и 1938 года выпечки, причем его много. Разрезаем одну буханку семилетней давности. Прóбой остаемся довольны: хлеб хотя и черствый, но отличного качества и вкусный. Впрочем, черствым он покажется только русскому человеку, ибо немецкая душа не приемлет свежего хлеба. Любителю же свежих булочных изделий можно порекомендовать следующий рецепт: надо нарезать буханку и подогреть в духовке отдельные ломтики. От этого хлеб становится мягким и ароматным, как только что вытащенный из печи. Способ испытан нами на месте (в казарме) и дал хорошие результаты. По всему видно, что фрицы удирали из казарм поспешно. На тумбочках на столиках лежат неубранные приборы для бритья, забытые второпях часы, валяющиеся под двухъярусными койками котелки и ранцы. Огромные кухонные котлы полны приготовленной пищи, к которой так никто и не притронулся.
6 апреля перебрались в казармы на Лямбуаштрассе. Не знаю, кто такой сей Лямбуа, но здесь ему установлен памятник и выбита в честь него медаль[992]. Раньше каждый год торжественно праздновали традиционный Lamboyfest[993].
На Лямбуаштрассе нет, кажется, ничего, кроме солдатских казарм и домиков для офицеров. По непонятной иронии судьбы эта улица оказалась единственным уголком Ганау, мало пострадавшим от бомбежек. Здесь почти все цело, если не считать выдавленных воздушной волной окон и дверей. Впрочем, никакой магии тут нет, все можно объяснить легко и просто. В то время как легкие гражданские сооружения валились от сравнительно небольших колебаний почвы и воздуха, солидные казарменные постройки выдерживали напор даже мощной воздушной волны.
Нас, советских граждан, собралось в казарме на Лямбуаштрассе свыше 5 тысяч. Есть тут военнопленные и цивильные, имеются женщины и дети. Напротив, через улицу, в таких же казарменных корпусах живут французы и, в очень небольшом количестве, итальянцы. Их тоже около 5 тысяч. Женщин среди них нет, а посему они часто обращают взоры в сторону русского лагеря. Что же касается голландцев и бельгийцев, то они, не дождавшись организованной репатриации, почти все отправились по домам.
Комнат в нашем корпусе много, но все они не очень велики: самая большая не более 35 кв. метров. Многие ребята выбросили из казармы двухъярусные железные койки и вместо них поставили хорошие деревянные кровати. Положили на кровати перины и пуховые подушки, застелили простынями и пододеяльниками, накрыли постели плюшевыми одеялами и покрывалами. Из офицерских домиков натащили всякой мебели: диваны, кресла, мягкие стулья, круглые столы. В комнатах появились вазоны с комнатными растениями, на окнах — гардины и занавески, на дверях — портьеры, на стенах — ковры и картины. Словом, некоторые хлопцы обставляют свои комнаты с таким комфортом, будто намерены остаться в Ганау на всю жизнь.
Мы с Мыколой Супруном и Михаилом Сердюковым заняли бывшую каптерку. Вся ее обстановка — трехъярусный стеллаж с широкими полками, два стола и небольшой столик. Во всем лагере нельзя найти второй комнаты, которая была бы так же скудно и бедно обставлена. Спим на голых полках стеллажа: внизу — Михаил, над ним — Мыкола, а на верхотуре — я. Матрацев, подушек и простынь у нас нет. Подстилаем под себя пленяжье хольцодеяло, покрываемся другим. Все считают нас чудаками, чуть ли не аскетами, сознательно умерщвляющими свою плоть.
— Ну чего стараетесь, все равно в рай не попадете!
— Плевать хотели мы на рай и Райш. А в комфорте мы не нуждаемся, так как не собираемся здесь задерживаться. Наша мечта — поскорее выбраться из Райша.
В городе объявлен комендантский час. Разрешено выходить на улицу с 9 до 12 и с 15 до 18. Но это правило соблюдают только немцы. Мы никаких приказов не признаем, ходим когда угодно и куда угодно. Благо ворота лагеря всегда открыты и никем не охраняются.
Живем мы свободно и весело, словно черноморские клёшники конца 17‐го года[994]. Что ни день, то праздник. Властей не ведаем — ни военных, ни гражданских. Чистая анархия времен «Алмаза» и «Яблочка»[995]. Впрочем, ни один боцман и ни один капрал не пытается занести над нами палку. Американцам дела нет до внутреннего быта экс-пленяг, а из нашей среды пока еще никто не выскакивает вперед.
Впрочем, кое-кто уже начинает делать робкие шаги в этом направлении. По территории лагеря ходит странный субъект с нарукавной повязкой, на которой крупными печатными буквами написано: «Русский офицер». Надпись у всех вызывает недоумение.
— Что означает эта повязка?
— То, что я русский офицер.
— Но какой?
— Обыкновенный, русский.
— И я русский офицер, но только советский. А вы?
Он промычал в ответ что-то такое невразумительное, в чем нельзя было усмотреть ни отрицания, ни утверждения, ничего вообще определенного.
«Русский офицер» и иже с ним ведут себя сейчас тихо и скромно.
И все же иногда, как бы невзначай, они дают понять нам, что составляют высшую иерархию лагеря, его комендатуру. Ни ухом ни рылом не признавая власти этих самозванцев, ребята тем не менее не препятствуют их хозяйственной деятельности. А по части
