ветке, и, пригибаясь и петляя, побежал в их сторону. Им оказался заместитель командира группы майор Тышкевич по кличке Лось. Бойцы, грубо подталкивая его стволами автоматов, подвели к Савельеву. Испуганно озираясь по сторонам, Лось в изорванном комбинезоне английских десантников, без головного убора приложил к виску два пальца, отдавая таким образом по-польски честь, прокаркал простуженным голосом:
— Пан подполковник, в связи с гибелью командира группы, я, майор Тышкевич, в условиях бессмысленности сопротивления принял решение сложить оружие и сдаться на милость советских военных властей. Честь имею!
Савельев, ухмыльнувшись, ответил:
— Чести, к слову, вы давно лишились, майор. Нет ее у вас. Вы предали свой народ в тридцать девятом, бросив его на растерзание фашистов. Потом снова предали его в сорок втором, драпанув с армией генерала Андерса[55] в Иран, а затем еще раз, перейдя на службу к англичанам. Так что, давайте без бравурной патетики. И не считайте себя военнопленными. Вы и ваши люди — обычные бандиты и террористы.
От группы польских диверсантов невредимыми остались тридцать семь человек. Смершевцы построили их в колонну и погнали в гарнизон. Около сорока раненых, погрузив в «студебеккеры», под конвоем отправили в госпиталь в Дессау. Прибывший под утро комендантский взвод захоронил пять десятков погибших диверсантов в общей могиле неподалеку от соляной шахты.
Потерь среди личного состава опергруппы Савельева не было. Не было их и среди бойцов и командиров, прибывших из танкового полка. Несколько легких ранений в счет не шли. Смершевцам досталось много стрелкового оружия и минометы, три радиостанции с таблицами и шифрами, а также документы, раскрывавшие кропотливую работу британской разведки против своего недавнего союзника. Среди документов обнаружились списки агентов, завербованных англичанами в мае — августе сорок пятого года. Часть агентов была оперативно арестована контрразведчиками, некоторые согласились сотрудничать с советскими органами госбезопасности.
Необходимость в отправке отчета в главк о деятельности опергруппы отпала сама собой. На третьи сутки после разгрома польской диверсионной группы отремонтированный аэродром в Дессау, словно международный аэропорт, принимал из Москвы один борт за другим с интервалом в несколько минут. Пожаловали генералы из НКВД, НКГБ, Главного разведуправления Генерального штаба, Главного управления военной контрразведки «Смерш» Наркомата обороны, Наркомата авиапрома. Прибыл и генерал-майор Барышников. Савельев со Снигиревым еле успевали принимать и размещать высоких гостей. Вечером в столовой Савельева обязали сделать генералам доклад о находках реактивной техники и разгроме диверсионной группы. Он его и сделал, к общему генеральскому удовольствию, но без нюансов и информации об особенностях оперативно-разыскных мероприятий. А затем, глубокой ночью, генерал Барышников заслушал уже подробнейший доклад Савельева об оперативно-разыскной, вербовочной и разведывательной работе опергруппы, снабженный документами.
Уже под утро уставший генерал сделал заключение:
— Ваша группа, Александр Васильевич, поработала на славу, о результатах доложено начальнику главка.
— Спасибо, товарищ генерал, — Савельев попытался встать, но Барышников остановил его жестом руки.
— Подготовьте подробный отчет, отошлите его в главк и можете сворачивать группу. Скоро прибудут части НКВД, сдайте им материальную часть городка. Если кто-то явится от генерал-полковника Серова и потребует передать им оперативную документацию, скажите, что таковая уже отправлена в главк с генералом Барышниковым.
Савельев, сам еле державшийся на ногах, видел, как генерал от усталости словно выдавливал слова, прикрыл набухшими веками глаза, прислонил голову к стене и вытянул под столом ноги.
— Товарищ генерал, может, позавтракаем, — с неуверенностью спросил Савельев, — кофе крепкого выпьем?
Барышников, словно очнувшись от тяжелого сна, растер ладонями лицо.
— Некогда завтракать, через сорок минут вылет. А от кофе не откажусь.
Пока готовили кофе, генерал продолжал наставлять Савельева:
— Реактивные двигатели, бомбардировщик и документы на них передадите по акту представителям Наркомата авиапрома. Найденные приборы, оборудование, материалы — уполномоченным ЦАГИ, ВИАМа, ЦИАМа, ЛИИ и НИИ ВВС. Им же своим приказом вернете и прикомандированных инженеров. Да, кстати, можете объявить в приказе, постановлением Верховного суда РСФСР снята судимость со всех инженеров опергруппы, кто ее имел. Абакумов постарался.
Пока пили кофе, Савельев собрался с духом и спросил:
— Владимир Яковлевич, а как со мной? Могу надеяться на демобилизацию?
Барышников, словно ожидая этот вопрос, отреагировал немедленно:
— А надо ли вам это, дорогой мой Александр Васильевич? Вот скажите мне откровенно: вы сами готовы уйти из органов госбезопасности? Что в данный момент вы можете делать лучше и профессиональнее: защищать безопасность страны, или вновь засесть за книги и попытаться вернуться в науку? Времени-то сколько прошло? Почти восемь лет, дорогой мой. Наука не стоит на месте, да и вы обрели такой огромный оперативный опыт, что было бы просто преступно потерять его. Вы молоды, талантливы, образованны, вас уважают подчиненные и доверяют вам безраздельно. Я тут пообщался с вашими офицерами, они почти боготворят вас.
— Ну уж и скажете, товарищ генерал, — смутился Савельев.
— Так вот и скажите мне, сами готовы уйти из органов?
Савельев задумался, попросил разрешения закурить, отворил балконную дверь, медленно доставал папиросу из коробки и зажигалку из кармана, неспешно прикуривал.
— Вы правы, товарищ генерал, сомнения есть. Война все перевернула, грубо, словно рашпилем, обточила душу, разметала ее по темным чуланам. Возвращаться в гражданскую жизнь страшновато. Вы правы, время ушло, хуже всего догонять и ждать. Заниматься нужно тем, что умеешь.
— Ну вот и верный ответ, — обрадовался Барышников, — нечего себя мучить и терзаться зря. Дел у нас с вами невпроворот. Да, кстати, скажу по секрету, генерал-полковник видит вас на другой, более высокой должности. Какой, не знаю.
Савельев будто и не расслышал.
— Меня, Владимир Яковлевич, только один вопрос гложет, словно червь: кому мы служим?
Барышников все понял, допил кофе и вышел на балкон, давая Савельеву возможность собраться с мыслями. Вернувшись в кабинет, спросил:
— И какой же подтекст вопроса? Об ужасах, творимых ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ? О мракобесах и садистах особых отделов, десятками тысяч отправлявших бойцов и командиров Красной армии на расстрел вместо того, чтобы формировать из них маршевые роты и затыкать ими дырявый фронт? Об уничтоженном цвете руководства армии, авиации, флота, науки, культуры, народного хозяйства? Или вы что-то иное имеете в виду?
И так уставшее лицо генерала посуровело, приобрело пепельный оттенок, носогубные морщины стали еще выразительнее. Он продолжил:
— Мне, подполковник, гораздо больше известно, нежели вам. Вся моя служба, да и жизнь тоже, похожа на тонкую натянутую нить, под которой постоянно горит свеча. Все время ждешь: когда лопнет эта ниточка, когда за тобой придут, где возьмут? Лучше бы на службе, чтобы жена не видела, да и соседи тоже. Думаете, один я так живу? Нет, дорогой мой, все генералы главка вместе с Абакумовым в таком же
