у вас хватит, у вас должно хватить сил перенести очень и очень многое…»
«Хватит сил…» — шептала Ольга, роняя руку с письмом себе на колени. Не о тех Сережа думал тяготах, какие пришли! Что сказал бы он теперь, если б узнал все?..
Сил у нее должно хватить. Именно потому, что она любит Костю и знает, что нужна ему. Нужна — несмотря ни на что!..
Наткнувшись на ту же связку писем, Костя понял, что их вынула Оля.
«Костик! Милый, родной мой! — писала она ему осенью шестнадцатого года, после Сережиных похорон. — Два дня, как ты уехал, и я не нахожу себе места! Куда ни пойду, на что ни взгляну — сейчас же вспоминаю: «Здесь мы с ним были, а теперь нет его со мной!» И знаешь, на вокзале, когда провожала тебя, я смеялась, и мне казалось не страшно: ты будешь писать, а там скоро зима, и ты приедешь на святки. Но когда вернулась домой и осталась одна, тут на меня словно накатилось тяжелое, мрачное предчувствие, что с тобой что-то страшное случится в дороге… Что это, Костя? Сумасшествие или боязнь за наше счастье? Ах, как хорошо было с тобой! Разлетись тогда у меня в куски сердце — не пожалела бы!..»
Косте больно было перечитывать это. Он в тот же день, придумав какой-то предлог, уехал в Москву.
5
В Москве его ждал, в дверной щели, конверт, в конверте театральный билет и карандашная записка: «Вчера приехал, приходи сегодня вечером обязательно в театр, все узнаешь! Мечислав». Указаны были час начала спектакля и адрес небольшого театрика у Собачьей площадки, в районе Арбата.
Мысль, что он увидит школьного товарища, которого не видал шесть лет, взволновала Костю. Он почти бегом побежал к Сандрику, чтобы рассказать, кто такой Мечик, какая хорошая между ними была дружба в пензенском реальном училище, которое ему удалось окончить после исключения из еланского.
Однако Сандрика не было дома. По словам встревоженной Кати, он неожиданно выехал в Ленинград, не сказав, зачем и надолго ли. Костя ее успокаивал: семинары в ленинградских вузах или какое-нибудь поручение от редакции «Экономической жизни».
Он отложил все дела, не пошел и к Уманской и вечером сидел в партере, оглядываясь на входную дверь. Соседний стул, крайний к проходу, оставался незанятым. Публика усаживалась, из неширокого провала перед занавесом слышались звуки настраиваемых инструментов.
На афише, у подъезда, значилась опера «Евгений Онегин» в исполнении выпускников консерватории.
Как бы там ни было, счастливая мысль пришла Мечиславу! Лишь первые полгода в Москве Пересветовы бывали в театрах, а потом все некогда и некогда. В Еланске, бывало, ни одной новой постановки не пропускали, чтобы не явиться с редакционной контрамаркой хотя бы к середине спектакля. А тут если и уходил вечер на безделье, так чаще всего на баскетбол, у себя в общежитии.
Зато сейчас Костя вертелся на стуле, полный приятного ожидания, чувствуя, как отходит давящая его тяжесть и в груди начинает сладко ныть. Все-таки измотался он донельзя!..
Раздались первые вздохи увертюры. «Обнаженное чувство», — подумалось Косте про эту музыку. Казалось, она усиливает и раздувает его сладкую боль. Он устал. Каким тугим узлом все вокруг него стягивалось!..
Плавная, сдержанная, с каждой волной все более страстная музыка лилась, и растроганный ею Костя почему-то вспомнил, что Ленин, по словам Марии Ильиничны, любил, но избегал слушать музыку, — она слишком на него сильно действовала. Симфонической музыки Костя по-настоящему не знал; пойдя однажды с Сандриком на концерт, обнаружил, что под звуки оркестра думает о чем-то своем. Сейчас знакомая до мелочей увертюра оперы его расслабляла, вызывая слезы.
Слыхали ль вы?..
Медленно раздвинулся занавес. Из распахнутого на сцену окна полилось вдруг на Костю золото, чистое, сверкающее, теплое!..
Чей это голос? Странно знакомый… Чей?
…За рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали…
Соня? Быть не может!.. А где Мечислав? Соседний стул пустовал.
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой…
Как в тумане, различал Костя в глубине декораций два девичьих лица. Он уже не сомневался, что Татьяну Ларину поет Соня, бывшая пензенская гимназистка, которая с ним пела когда-то и «На севере диком», и «Моряков», и «Крики чайки»… Так вот почему Мечислав позвал его сюда сегодня! Как же это Костя забыл! Ведь Пензенский отдел народного образования еще в девятнадцатом году собирался послать Соню в Москву, в консерваторию…
Она в гриме, у нее большая коса. Он и узнавал и не узнавал Сонин голос. От прежнего остались знакомые наливные верха, поражавшие Костю своей чистотой, и нежнейшее, как шелест, пиано. Вся же середина звука, его основа, тогда еще детски-неуверенная, качавшаяся, теперь налилась до краев той же чистотой, кристальностью. В паре с глубоким мягким контральто, Сонино сопрано, то стихая, то нарастая в силе, будто переливало что-то в Костину грудь. Слов он не слушал, весь отдаваясь обжигающей струе теплого золота…
Вздохнули ль вы?..
Наконец аплодисменты покрыли первый дуэт оперы. Костя украдкой отер глаза. В зале он видел много молодежи, студенты пришли послушать своих товарищей.
Широкая ладонь накрыла Костину руку, лежавшую на колене, и в полутьме он узнал Мечислава в русобородом молодце с голубыми глазами и подкупающей, открытой улыбкой. Ожидал Костя увидеть лесного дикаря, увальня в высоких охотничьих сапогах, а перед ним был широкоплечий Добрыня Никитич, но в щегольской пиджачной паре и ярко начищенных ботинках.
6
В 1921 году, по заключении мира с белой Польшей, сообщение с ней было открыто, и отец Мечислава Левандовского, лесничий, решил вернуться с женой и сыном на свою родину. Неожиданно для родителей, Мечик ехать с ними отказался. Он теперь кончал Лесной институт, ездил на практику в северные леса и оттуда отписал отцу, что, может быть, потом и приедет в Польшу, но сперва организует лесную школу где-то в онежских лесах.
«Понимаешь, папа, не могу я этого бросить! — объяснял он. — Меня выдвинули, недоучившегося студента, больше здесь за это дело взяться некому. Уехать сейчас будет прямым дезертирством».
Возмущенный отец слал строжайшие телеграммы, однако ничего не добился, кроме обещания «потом когда-нибудь» съездить в Польшу. Родители остались в убеждении, что сына увлекла «какая-нибудь большевичка». Мать исхудала, они подумывали сами остаться, коли не едет сын, но хлопоты, затеянные совместно с другими земляками, зашли уже далеко…
По отъезде родителей Мечислав окончил
