отношения дружеские, в особенности после моего возвращения из-за границы, он увидал, что я не просто окунулся с головой в иностранщину, чего он терпеть не мог — искусственное вздрючивание на себя заграничных методов без проверки их, одевание чужой рубашки на грязное тело, как я говорю словами В. А. Серова в своей книге. И вот, когда мы вышли с выставки [где экспонировалась картина „Сон“. — Н. А.]: Бенуа, Серов и я, все еще очень опечаленный скандалом и бучей, возникшими вокруг картины: впервые родина встречала меня ошеломляющим приветствием, тогда Серов сказал: „Плюньте, Репина всегда окружают дрянные советчики, а он под впечатлением какого-нибудь из них и выпалил, а потом он Вас примет. У Ильи Ефимовича не мало было таких выступлений“. А после этого он мне сказал очень ценное по моему адресу, о чем я упомяну не из хвастовства, а потому что мне хочется вскрыть тот новый фронт изо, с которым я выступил „Сном“ и другими картинами. Серов сказал: „У Вас замечательный аппарат, он работает в точности и великолепно“. Я знал его как профессора и мастера, знал с каким трудом и упорством достигал он своих исканий и поэтому очень ценил его мнение. Я говорю — почему Вы так думаете? Он говорит — Вы умеете брать натуру и делать из нее живопись»[687].
«Вместо того, чтобы за мной ухаживали как за больным я попал на поле сражения в роли предводителя целой армии художников. Сейчас подготовляется большое сражение для обсуждения моей книги, на котором люди враждебного мне направления будут сражаться с друзьями „Пространства Эвклида“»[688].
В июне участие в выставке «15 лет РККА», которая экспонировалась в Москве, был представлен эскизом картины «Командиры РККА — ударники».
С 27 июня участие в выставке «Художники РСФСР за 15 лет», которая была экспонирована в Москве в залах Государственного исторического музея.
В июне — августе лечился от туберкулеза в санатории в Абас-Тумани на Кавказе. Осмотрел храм Александра Невского, расписанный М. Нестеровым в 1901–1904 годах.
«Я осмотрел церковь, расписанную Нестеровым. Все очень повреждено сыростью и запустением. Я не могу сказать, чтобы эти произведения привели меня в восторг, но все же приму все меры для спасения оставшегося. Мне бы хотелось предложить, чтобы в этой церкви устроили музей». «Я послал докладную записку Правительству Грузии по поводу росписи Нестерова, предлагая устроить в этой церкви музей на подобие хвалынского, сохраняя таким образом работы Нестерова»[689].
В письме от 20 июля с интересом сообщил жене об отзыве Н. И. Бухарина на его участие в выставке «Художники РСФСР за XV лет». «Петров-Водкин обращает внимание своим центральным полотном „Смерть комиссара“; в ней есть странное очарование, она безусловно останется, но нельзя в то же время не отметить ее тонкого мистицизма: комиссар не умер: он „преставился“, его кожаная куртка не перекрывает образа страстотерпца и великомученика, полурелигиозная трактовка революционного сюжета несомненна»[690].
В Абас-Тумани посетил жившего здесь поэта и ученого-востоковеда Ю. Н. Марра. «Окунулся я здесь в Персию через Ю. Марра [сына Н. Я. Марра. — Н. А.] — он имеет отличные материалы, ибо занят иранскими языками, выпускает дьявольский труд — персидско-русский словарь литографированным способом — сам каллиграфирует его <…> Есть у нас здесь обсерватория, археология…»[691]
В конце августа на обратном пути из санатория в Абас-Тумани остановился на несколько дней в Тифлисе по приглашению Тициана Табидзе. «А сейчас сестра принесла мне письмо из Тифлиса от поэта Тициана Табидзе, который объясняет мне недоразумение с телеграммой из-за неправильного адреса. Он приглашает меня приехать прямо к нему, чтобы ознакомиться с Тифлисом, и говорит, что может быть заедет за мной в Абас-Туман. Ясно, что я останусь несколько дней в Тифлисе, где меня якобы ждут грузинские художники и газеты. На всякий случай я даю Тебе тифлиский адрес: Тифлис, Грибоедовская, 18, Тициан Табидзе для П. В. [Петрова-Водкина. — Н. А.] Белый собирается на Кавказ в октябре»[692]. Ранее Петрову-Водкину уже сообщили, что художественная общественность Тифлиса предполагала встретить его на пути в санаторий, но телеграмма о его приезде пришла с опозданием.
Упомянутый художником А. Белый писал про него Табидзе: «Оказав ему посильную помощь, Вы окажите содействие культуре, которая над всеми народами, как купол, составляющий один народ, в котором я, Вы, Сарьян и Водкин, как Рембо, Верлен, Ницше и т. д. — братья»[693].
В конце лета присоединился к жене и дочери, которые жили на даче в Малой Ижоре на берегу Балтийского моря.
«Рядом с нами жили Ольга Форш, ее сын с женой, а также И. А. Груздев с женой. Кузьма Сергеевич стал писать Ольгу Форш — он сделал с нее два рисунка»[694].
С 17 по 27 декабря в Ленинграде лежал в больнице им. Я. М. Свердлова. Здесь его навещали бывшие ученики — художники Чупятов и Голубятников.
Принял участие в Международной выставке современного искусства в Нью-Йорке. Еще в июне 1932 к нему через ВОКС обратились организаторы выставки: «Настоящим сообщаем, что Вы приглашены принять участие в Международной выставке живописи, организованной Колледжем Art Association в Нью-Йорке в 1933, которая устраивается вместо Международной выставки в Питсбурге. Каждый приглашенный художник имеет право выставить одну картину»[695]. Какое произведение экспонировал Петров-Водкин, установить точно пока не удалось, возможно, это была картина «Крестьянская семья» (1921).
1934
В немецком издании была опубликована рецензия П. Эттингера на книгу Петрова-Водкина «Пространство Эвклида. Моя повесть. Книга 2»[696].
Состоялась XIX Biennale internazionale di Venezia. Петров-Водкин был представлен картинами «Утро», «Портрет девушки», «Яблоко и лимон».
Некоторое улучшение состояния здоровья. Возвращается к активной работе в живописи. Создает самую значительную картину позднего периода творчества «1919 год. Тревога». Завершает работу над портретом В. И. Ленина.
«Картина „Тревога“… Что бы я хотел в ней выразить. Самое название говорит о той тревожности, которая в ней есть, но об этом после. В этой картине была поставлена пространственная задача перевести эту социальную тревожность, это тревожное состояние в то перспективное построение, в котором одно наблюдалось другим. <…> это установка чисто двигательного впечатления, построение треугольника героев, конечно, не геометрического порядка, а в том двигательном процессе, в котором я сам это делаю»[697].
«Что касается „Тревоги“, то, я думаю, ясно и по самой трактовке и с формальной и со всякой другой стороны, что это — накопление революционной борьбы, это всегдашнее неспокойствие, всегдашняя боязнь за то, чтобы не дрогнули завоевания революции… мне хотелось сделать его [момент. — Н. А.] не местным, а сделать более широко, передать тревогу исторического масштаба, масштаба больших
