стучали.
— Лиса? — переспросил он очень тихо.
— Это был друг Ноя… А ты его убил. — Я не могла справиться со слезами.
Виктор испытующе посмотрел на меня:
— Мне очень жаль, поверь, я не хотел никого убивать. — Он взялся за сосуд над моей головой, а перед моим сознанием настойчиво появлялся образ внутренностей оленя в багажнике и кровь, приставшая к рукам Виктора.
Представление о том, что до недавнего времени Ной был жив, теперь — он мертв, привело меня в такое отчаяние, что они вынуждены были дать мне лекарства. Между собой они говорили о посттравматическом стрессовом расстройстве, о депрессии, которая может негативно повлиять на процесс лечения, они много шептались за моей спиной. Я не знаю, какие внутривенные инъекции мне делали, но я тут же успокаивалась. Я даже не могла мечтать.
И каждое пробуждение приносило мне новые испытания. Все ожидали увидеть меня счастливой, радующейся шансу на дальнейшую жизнь. Но я была несчастлива. Я была смущена и чувствовала, что меня обманули. Снова и снова мне казалось, что передо мной стоит задача собрать пазл из тысяч отдельных деталей — каждая содержала фрагмент воспоминаний из этих двух миров. Воспоминание о Ное было более ярким, чем окружающая действительность, а воспоминания о пережитом — смутными и размытыми.
В итоге остались только две даты, которых я могла держаться. Даты, сравнимые с краеугольным камнем в этом хаосе уныния, страха и отчаяния.
Первая — мой день рождения, вторая — день операции.
44
Это началось, когда я училась в начальной школе: поначалу ничего особенного, просто затянувшийся грипп, лихорадка и постоянное чувство усталости. Мое состояние ухудшалось. Однажды во время занятий по плаванию я чуть не утонула, потому что мои силы были на исходе, и после этого я поняла, что со мной что-то не так. Это переживание навело на меня смертельный страх, о нем я не рассказывала никому, даже Кэти. Мои родители сначала не понимали, что я была больна, возможно, не желая замечать этого.
Виктор первым понял, что происходит со мной. Он был старым другом моих родителей, они учились вместе, и со временем он получил должность главного кардиохирурга. Он осмотрел меня и поставил диагноз: сердечная недостаточность.
Мне пришлось бросить все, что доставляло мне радость. Я становилась все менее выносливой и плохо дышала. В какой-то момент переход от моей кровати к дивану превратился в приключение.
Виктор и мои родители объяснили мне, что будет только хуже. Мое сердце больше не восстановится. Его работа нарушена.
Мои родители постоянно были со мной. До моей болезни они днями и ночами находились на улице в специальном медицинском автомобиле и лечили бездомных, пьяниц и наркоманов на общественных началах. Отпуском они пользовались поочередно, чтобы поработать во «Врачах без границ». Но теперь они оставили все и окружили меня своей любовью, забывая о самих себе. Они постоянно спорили, и всегда на одну и ту же тему. Обо мне. Хватит ли у меня энергии сходить вечером в театр моей бабушки, не нужно ли Марии приходить к нам чаще, не переехать ли в более благоприятные климатические условия.
И наконец: следует ли меня поставить в очередь на трансплантацию или нет? Будто они решили рискнуть моей жизнью, чтобы спасти меня.
Все это приглушенным голосом, чтобы напрасно не расстраивать меня. Но я все равно слышала это и чувствовала себя испорченной марионеткой, висящей на туго натянутых нитях. Это была моя жизнь.
Они пытались предугадать любое мое желание, и все же не могли дать мне то, чего я хотела больше всего: встречу с подругами, школу, велопрогулки, свободное движение по лестнице, походы по магазинам, ощущение того, что ты нормальный, а значит, свободный.
Я видела, как сильно они страдали, и от их беспомощности мое сердце сжималось еще больше. В конце концов я не выдержала.
Это не мои родители приняли решение об операции. Они были врачами и знали, что все могло закончиться плохо. Они постоянно обдумывали и откладывали решение, как если бы речь шла о серьезной покупке, и ни к чему не приходили.
Но для меня это было плохо. Дни превратились в череду страданий. Я чувствовала себя зажатой как в тисках, была слабой и вялой и больше не видела смысла ждать чего-то.
Свое решение я приняла в одиночестве и затем написала им письмо. Мария показала мне его через несколько недель после операции, после наших изнурительных разговоров, во время которых они в очередной раз обращались ко мне со своими объяснениями, которые я не хотела слушать.
В тот день было жарко — уже утром было двадцать семь градусов. Я лежала в постели. Надломленный круассан лежал на тарелке рядом со мной, но я не коснулась его. Мои родители спорили, речь шла о мероприятии, на котором они должны получить приз, но никто из них не хотел ехать, они хотели остаться со мной. Я пыталась прислушаться, что мне, как всегда, не удалось: почти одновременно все три наших телефона зазвонили — пришло известие о пересадке сердца. Донорское сердце прибыло, я больше не должна была ничего есть, нужно вызывать «скорую» и еще тысячи вещей. Мой отец хотел сам отвезти меня на машине в больницу и с нервами пустился в рассуждения о факторе времени при пересадке органов, в то время как мама сдерживалась, чтобы не заплакать.
Я сидела на обочине дороги, в тени сирени, на своем красном чемодане, который собрала еще неделю назад и который стоял рядом с моей кроватью, всегда у меня на виду, и ждала «скорую помощь», спрашивая себя, хотела ли я получить шанс упаковать свой чемодан еще раз тогда, когда я выйду из больницы, чтобы пойти домой.
Мимо нас, смеясь, проехали дети на велосипедах, в шортах и с мороженым в руках. Для них это была первая неделя летних каникул. Изнуряющая жара. Я пропускала занятия в школе, особенно в последние недели. Дети на велосипедах, задумывались ли вы когда-нибудь о том, как вам повезло? Как я хотела в этот момент оказаться на месте одного из них. Мой взгляд упал на надпись на мусорном контейнере, стоявшем на дороге, — раньше я никогда ее не замечала. Я увидела название нашей улицу на углу одного из домов — работа настоящего каллиграфа. Какой искусный шрифт. Хотела ли я по-прежнему держать ручку? Писать в тетради предложения? Самая обычная вещь в мире и все же такая далекая, недостижимая в данный момент.
Молодой индиец из овощной
