Полет сквозь мгновение, будто сквозь пространство
Все было как во сне; если бы только не боль. Болело все, от мизинца на левой ноге, с вырванным ногтем и раздробленной фалангой, до оскальпированной, охваченной жжением макушки, и святой чувствовал себя куском мяса, который тысячу раз потыкали ножом, а потом обваляли в крупной соли. По ощущениям, оставшийся от его души обрубок зажало где-то между селезенкой и кишками, и он скулил там, сломленный. А вот разум существовал как будто сам по себе, и на что падал его взгляд, то, как он верил, было им: розово-фиолетовый, жирный червь, копошащийся на дне ямы – да-да, это он и есть, поди разбери, где голова, где хвост, дома нет, пути нет, дождевым червем стал святой; он комок земли, грязи кусок, который стремится сделаться чем-то еще меньшим, отчаянно жаждет стать прахом, а пока что полон червячьего дерьма, напитался отбросами и ссаньем прохожих, комком земли стал святой; небо над ним, бескрайнее и обманчиво синее, это он и есть, бездна по ту сторону от лица, далекая, недоступная, мертвая и холодная, небом стал святой; птицы – сперва одна, потом две, и три, и четыре, а затем все больше и больше, – и это тоже он, разбитый на сотни крылатых осколков, тонкоголосых, посвятивших себя бесплодным поискам, птицей стал святой. Он чувствовал их маленькие – малюсенькие! – когти, когда они садились на его плоть с содранной кожей, чувствовал прохладу, когда крылья трепыхались над обнаженными венами, слышал чириканье, когда они призывали все больше и больше товарок поглядеть на святого из Гайстерштата, погибающего на дне ямы в Лысой Долине, вдали от спутника и друга, то есть Бартоломеуса.
Он был одинок, несчастен, и все у него болело. В редкие моменты ясности, и то с примесью бреда, похожего на сильный наркотик, в котором можно было утонуть с головой, святой видел мысленным взором уродливого великана, прячущегося за скалой. Шаги святого были легки, он словно парил над высохшими кустарниками Лысой Долины, острые камешки оставляли следы на его подошвах с толстой и огрубевшей кожей, похожие на символы древнего, давно забытого алфавита; ступни святого были нечитаной книгой. Он услышал чавканье из-за скалы, его тело словно порыв ветра обогнуло ее, и святой увидел великана – странное дело, увидел с одной стороны, потом с другой, а потом с обеих сразу (в это же самое время птицы собирались вокруг святого все в больших количествах и чирикали громче; его окровавленные уши ужасно страдали). Он помнил вонь великана, склонившегося над несколькими коровьими тушами, с чьих ребер монстр уже ободрал плоть толстыми, грязными пальцами, измазанными в крови, и ломти мяса закинул себе на плечи, словно коврики; гигант ел, порыкивая и что-то бормоча; от него несло смрадом. Глазами, обращенными внутрь себя, святой узрел мгновение, когда их взгляды встретились, и остатками души ощутил смертоносное отчаяние – то чувство, которое рождается, когда видишь нечто родом из иного мира. Колосс, как вспомнил святой, отшвырнул куски коровьего мяса, которые сжимал в своих ручищах, и ринулся к нему со скоростью, необыкновенной для такого тяжелого тела (птицы уже покрыли святого полностью, у него теперь были новые одежды, у него была кожа из пестрых перьев, а его душа, именуемая также Скырбой, обернулась птичьим щебетом), и сразил святого одним ударом.
Он видел то небо, то землю, то небо, то землю, то небо (брюшки птиц), то землю (когти птиц), то тут, то там, то нигде; падал кувырком в яму, сцепившись с колоссом, оставляя по пути обрывки кожи, то небо, то землю, то брюшки птиц, и душа в нем разрывалась, как селезенка, он терял частицы себя, пока катился, то небо, то землю, то птиц, падая в яму, в объятиях монстра, вертясь в воздухе, словно небесное тело, на поверхности которого древние цивилизации умирали с каждым оборотом, изнемогая под тяжестью собственного бытия, то небо (чье?), то землю (чью?), то брюшки (чьи?). Он видел, умирая, как они вместе упали, и во тьме, лишь местами пронзаемой светом, словно в его разуме здесь и там случались маленькие взрывы, чудище выпрямилось – и оказалось печально похожим на него, а после поковыряло в пупке грязным заемным пальцем – там, где у святого был орган, исторгающий красный шнур, – то небо, то земля, то не’Небо, то не’Земля, то небрюшки нептиц, а за пределами всего – душа, словно разломанная надвое свечка, что едва теплится сразу в двух местах, и он был все слабее, слабее, слабее (легче), слабее (легче), он стал таким легким, что на дне ямы почувствовал, будто парит посреди птичьей стаи, болезненно левитируя в их когтях в метре от земли.
Из него по капле вытекала кровь, и святой вообразил, как внизу прорастают маки, как огромные пчелы воровато собирают пыльцу и рассеивают по Ступне Тапала, узрел гигантские – до неба и выше – соты, с шестиугольными душами, в которых, будто куклы, Скырбы ждали нового дня, чтобы закончить то, с чем другие не справились. И вот так, пребывая в состоянии полета, прежде чем в глазах померк свет, святой увидел склонившиеся над краем ямы лица с кроткими, мудрыми глазами, и уснул, а во сне продолжил лететь. И все. Полет сквозь мгновение, будто сквозь пространство.
Режут. Чистят. Выливают. Садят. Складывают. Режут. Моют. Отрывают. Поднимают. Зашивают. Режут. Моют. Зашивают. Ласково гладят. Шепчут. Суетятся. Укрывают. Ждут. Время. Лучше. Здоровее. Дать. Не взять.
Время от времени он открывал один глаз и смотрел в пустоту перед собой. Даль, черную и сбивающую с толку, рассекали балки, которые появлялись из ниоткуда и исчезали в никуда. Его уши, очищенные от свернувшейся крови, теперь слышали лучше, и Т в тишине своей уполовиненной души прислушался: справа раздались шаги по камню, стук чьих-то каблуков, слева – шуршание босых подошв. Он закрыл глаз и открыл другой. Было больно; потолок придвинулся еще ближе. Еще чуть-чуть, и он сможет разглядеть узор древесины. Потом Т захотел перейти к шее, к затылку – велел себе их коснуться, повертеть головой в одну сторону и в другую, посмотреть, кто там крадется по углам комнаты. Попытался, но не смог. Боль рождалась в макушке и, следуя вдоль швов, спускалась вниз, словно землетрясение, сдвигающее тектонические плиты, вынуждая плоть вздыматься с мучительной медлительностью. Он заснул.
Гладят. Укрывают. Моют. Чистят. Лучше. Не показываются.
Он проснулся спустя долгое время, и показалось, что это самое время прошло мимо, отразившись во всем, что его окружало, но не в нем самом; в нем оно шло с трудом, его плоть исцелялась медленно, слишком медленно. Потолок теперь выглядел четче, и святой сумел немного повернуть голову к окну, где птичка размером с детский кулачок, с оранжевым зобом и черным клювом, наблюдала за ним, не шевелясь, как будто чего-то от него ждала. Но Т не знал, чего именно, а даже если бы знал, не смог бы этого дать. Святой мог лишь смотреть, потому так и поступал.
