— Ничего, Сбыслав, поплачь... — тихо сказал Муромец. — Поплачь, что уж тут сделаешь. Это незазорно — поплакать.
* * *
Двадцать пять лет пролетело после Великой Битвы под Киевом. Преставилась княгиня Апраксия, на четыре года пережил свою жену великий Владимир. Сразу разгорелась в Русской земле великая усобица, и сыновья Владимира, прижитые от разных жен, с мечами пошли друг на друга. Годы длилась братоубийственная война, и пали многие, прежде чем утвердился на Киевском столе законный князь. И хотя еще полыхали малые смуты, все же народ вздохнул свободнее, и Киев после боев стали отстраивать.
То весеннее утро было прохладным и ясным, через Золотые Ворота в Киев шел поток возов, рысили конные, шагали пешие путники. Стража, что зорко смотрела — не прошли бы в город с оружием, вдруг встала в недоумении. По дороге, прямо посередине, между колеями, ехал странный всадник. И конь, и ездок были велики, даже громадны, больше любого конника здесь же на дороге, и так же невероятно стары. Длинная седая борода человека свисала на облитую начищенной кольчугой грудь, конь же, когда-то бурый, теперь стал словно бы желтым, поседев вместе с хозяином. Плечи старца были широки, а руки хоть и костлявы, но хранили еще страшную мощь, на боку воина висел длинный тяжелый меч в потертых красных ножнах, за спиной в налучье покоился лук, схожий размером с ромейским дальнометным орудием. Всадник спал, и могучий храп его разносился над дорогой, конь же ступал спокойно и уверенно, словно и сам знал, куда хозяину надобно.
— Эй, это, тпру, — неуверенно сказал молодой стражник, заступая дорогу странному всаднику и протягивая руку к поводьям.
Конь посмотрел искоса большим умным глазом, открыл пасть со страшными бурыми зубами и чистым русским языком ответил:
— Я те щас так тпрукну — штанов не удержишь.
Молодой стражник сел в пыль, хлопая ртом, а конь встряхнулся и проворчал вверх:
— Просыпайся, млад ясен сокол — приехали.
Старик открыл неожиданно ясные глаза и ласково спросил:
— Что, Бурушко, уже Киев?
— Киев, Киев, — ворчливо ответил конь. — Что-то нас пускать не хотят. Ты уж с ними сам говори, они, похоже, говорящего коня в жизни не видели.
— Дядько Чурило, дядько Чурило, — бросился к башне самый молодой из воинов.
Остальные стояли в воротах и во все глаза смотрели на чудного воина и удивительного, не иначе волшебного коня. Движение остановилось, к воротам стали подходить возничие, узнать, в чем тут дело, подходили — и оставались, чтобы досмотреть, чем это все кончится. Из башни вышел сотник Чурило — старый, толстый, бывалый, что служил когда-то еще у самого Владимира на порубе, о чем часто рассказывал молодым.
— Ну, что тут? — грозно рыкнул он, раздвигая воинов.
С минуту он подслеповато щурился на дряхлого витязя, а затем вдруг задрожал челюстью:
— Это что же, — растерянно и как-то радостно залепетал мужик, меняющий шестой уже десяток. — Это ж... Да что вы стоите, невежи, стройтесь быстро!
Стражи недоуменно переглянулись, но встали по краям ворот, со щитами и копьями, словно встречали посла, а то и князя. Народ молчал, не зная, что думать. Чурило вышел на середину ворот и вдруг поклонился в пояс, хоть и тяжко это было при его-то брюхе.
— Исполать тебе, сильномогучий богатырь, — торжественно сказал красный от натуги сотник. — Славный Илья Муромец, свет Иванович.
Толпа ахнула — шутка ли, едешь в Киев на торг, а у Золотых Ворот живая былина стоит! Старый воин степенно поклонился в ответ и весело ответил:
— И тебе исполать, Чурило, свет Пленкович, вижу, уже в сотниках ходишь. Позволь старику в город проехать.
Чурило широко повел рукой к воротам:
— Проезжай, витязь, твоим мечом этот город стоит!
Илья, посмеиваясь, въехал в ворота, Чурило молча смотрел ему вслед, в глазах старого сотника стояли слезы. Самый младший воин подергал начальника за рукав:
— Дядько Чурило, а это правда Илья Муромец? Он же помер давно...
— Цыть! — сотник рявкнул так, что заржали кони у ближних возов. — Помер, как же... Как он может помереть, дурень? Мы с ним бывало... Эх, все равно ничего ты не поймешь...
Илья ехал по знакомым деревянным мостовым, смотрел по сторонам и узнавал город. Пусть в усобицах многие улицы выгорели — избы уже отстроили заново, церкви и терема стояли, где и раньше, а вон уж строится новое. Свернув от Десятинной на Спуск, витязь проехал немного по крутой улице и остановился у старого, из могучих посеревших бревен, терема, постучал в ворота. В калитку выглянул седой привратник, увидел, кто приехал, и закричал во двор:
— Отворяйте, отворяйте ворота! — и, обернувшись к богатырю, торопливо затараторил: — Я сейчас, сейчас, Илья Иванович, сейчас матушку кликну!
Илья спешился, похлопал Бурка по шее и вошел с ним в распахнутые ворота. На широком дворе выстроились слуги, замашка которых выдавала бывших воинов, с крыльца спускалась статная высокая женщина. Седая, но хранящая следы былой красы, она поддерживала под руки огромного ветхого старика. Илья бросился навстречу, принял на руки легкое уже тело и осторожно усадил на лавочку.
— Вот он, богатырь мой, — с бесконечной нежностью сказала женщина. — Здравствуй, Илья Иванович.
— Здравствуй, Настасья Микулишна, — ответил Илья и троекратно расцеловался с хозяйкой терема. — Как Добрыня?
— Все спит, — вздохнула та, — а как проснется... Все о тебе спрашивает, об Алеше, о князе, о братьях...
Она утерла глаза передником.
— Не помнит уж ничего.
— Илья...
Голос старика был слабым, и Муромец опустился на одно колено, взял руки брата в свои. Добрыня открыл глаза, и вдруг в них мелькнул прежний разум.
— Здравствуй, брат, — звучно, как встарь, сказал Змееборец. — Ты как, решился?
— Решился, — улыбнулся Илья, пожимая легонько сухие ладони.
— Бог в помощь, — степенно кивнул Никитич. — Дело великое, я вот, видишь, не собрался. Молись за нас, Илюшенька, и за живых, и за покойных.
Муромец кивнул.
— А ты, Бурушко, что делать будешь? — поднял голову Добрыня.
Конь шагнул вперед и осторожно ткнулся мордой в плечо старого богатыря.
— Буду воду возить, Добрыня Никитич, а по вечерам Илья мне почитает, отец-настоятель сказал, что можно.
— Вот и хорошо, — по-детски улыбнулся Добрыня, уронил голову на грудь и тихонько засопел.
— Уснул, — прошептала Настасья. — Ну, Илья Иванович, пойдем в дом, поешь с дороги.
— Нет, Настасьюшка, — покачал головой Илья, — мне пора. Я лишь с вами зашел попрощаться. Где Никитушка-то?
— В Царьград с посольством пошел, — гордо сказала Настасья.
— Весь в отца, — усмехнулся Илья. — А Сбыслав, а Улеб-меньшой?
