Господи, что она творила в Берлине! А он знал, знал и молчал, глядя на ее унижения. Разве так любят?
В горле поднялся ком, мешавший дышать, руку обжигал конверт, и Полина чувствовала непомерную усталость, средства борьбы с которой она не находила. Не помнила, как спустилась вниз, как оказалась в машине. В себя пришла от того, что дрожащими руками так и не смогла завести двигатель, хотя пробовала раз за разом.
Это заставило ее выдохнуть.
И счесть за лучшее вызвать такси. Если бы можно было стать снова маленькой, уткнуться маме в колени, чтобы все горести ушли от ее рук, которые погладят по голове. Мама всегда умела утешить, мама… Мама!
Мама всегда знала, кто ее отец. Мама пять лет знала, что Иван – ее брат.
Мама…
- Мама! – крикнула Полина из прихожей в глубину квартиры, скидывая босоножки.
- Свидание по работе не задалось? – донеслось до нее из комнаты. Раздались шаги, и мать показалась на пороге, удерживая на весу ноутбук и что-то задумчиво в нем изучая. – Чаю будешь?
- Чаю? – переспросила Поля. – Ну давай чаю. Чай будет кстати.
- Сей-час, - отозвалась Татьяна Витальевна, не поднимая головы, и пошла мимо нее в направлении кухни.
- Я тут подумала… - в спину ей обронила дочь, - мам, а почему ты приехала? Только честно.
- Соскучилась. Ну и эта твоя «Мета»… - Зорина обернулась. – Я волнуюсь.
- Что именно эта моя «Мета»? Что с ней не так?
Татьяна Витальевна замерла. Заметила? Может быть, заметила… Но виду старалась не подать. Только чуть медленнее, чем обычно, пожала плечами и проговорила:
- Ну, судя по афишам, там по-прежнему поет твой Мирош. А я еще помню, как ты по нему убивалась. Первая, чтоб ее, любовь. Но я рада, что все прошло, правда.
Полина внимательно смотрела на мать, не отводя сосредоточенного взгляда.
- А причину, по которой он… - она запнулась на мгновение, но продолжила: - по которой он исчез, ты тоже помнишь?
- Разумеется, - еще медленнее, чем двигалась, произнесла Зорина, точно так же глядя на дочь – внимательно и сосредоточенно. – Банально. Испугался брака. Струсил в последний момент. Или даже ничего не планировал с самого начала.
- Тебе самой не стыдно?
- Но это же не я тебя бросила! – ее брови взлетели вверх. Она сделала шаг к дочери и плавно осела на банкетку. Следующие ее слова прозвучали как шелест волн, едва слышно: - Он озвучил тебе новую версию?
- Мне озвучили настоящую версию, - проговорила Полина. – Только сделать это должна была ты. Еще тогда… А ты промолчала. Ты позволяла себе, тете Гале говорить про него всё, что… что в голову взбредало.
- Что он тебе сказал? – побелевшими губами прошептала мать. – Что этот мальчишка тебе сказал?!
- Перестань, пожалуйста, - Полина прошла к столу и присела на стул. Рядом с собой положила конверт. – Я встречалась с адвокатом Дмитрия Ивановича, он передал мне письмо.
- Поля! – вскрикнула Татьяна Витальевна и осеклась. Откинула голову назад, на стену и тихонько заскулила. Знала, что выкричать из себя отчаяние не сможет никогда. И смысла нет начинать, но этого тихого стона не удержала.
- Я никогда не спрашивала тебя об отце. Для меня это не имело значения. Ты была для меня всем, и мне было достаточно. Ты не могла предугадать, что так случится. Но когда узнала – почему не сказала правду?
- Боялась… боялась, ты станешь меня презирать за то, что я отняла у тебя человека, которого ты полюбила. Что из-за меня не сможешь быть с ним, - мать снова подняла голову. Бледность сменилась лихорадочным блеском глаз, а щеки пылали. – Он попросил ничего тебе не говорить, и я… обрадовалась, что он так решил. Я не хотела потерять тебя.
- А я теперь оказалась там же, где была пять лет назад, - выдержка изменила Полине, она всхлипнула и спрятала лицо в ладони, плечи ее затряслись от рыданий.
- Поля! – вскрикнула мать и рванула к дочери, уронив лэптоп на пол. Обхватила своего несчастного ребенка и отчаянно прижалась к ней головой – лбом к виску, точно так же, как всего часом ранее это делал Ванька. – Поленька… Я не знала… я не хотела. Иван просил, мы согласились с Мирошниченко, что так будет лучше всего. Если бы он не просил, я сказала бы в тот же день. Я клянусь тебе, что сказала бы!
- Чужим ребенком проще жертвовать, да? – Полина высвободилась из объятий матери и поднялась. – Я к себе.
- Ты меня не простишь?
- Я так устала, мам…
- Я… я понимаю… но я не знаю, как буду жить, если не простишь…
- Хорошо, - кивнула Полина и вышла из кухни.
Шаг за шагом – к своей комнате. Шаг за шагом – все дальше от матери, для которой и слово «хорошо» стало стеной. Через нее не переступить, ее не обойти. Она вросла в землю. Можно простить что угодно. Как снова начать доверять?
Но об этом Поля не думала. Это не имело никакого значения для нее сейчас.
Наверное, она вообще не думала в те секунды, пока шла. И когда за закрытой дверью, не раздеваясь, оказалась сидящей в постели – тоже не думала. Смотрела в темноту прямо перед собой. Должна была видеть очертания предметов на противоположной стене – подсвеченные светом из окна, они ярко выделялись на голубовато-лунном фоне. Но не видела.
Видела Ваньку.
Того, двадцатилетнего, каким он навсегда остался в ее голове. Тот Ванька сидел на краю рассохшейся лодки и глядел ей в лицо, такое же мокрое, как его. Капельки моря стекали по коже, оставляя невидимые дорожки соли. Они тогда дышали с ним в унисон. И бог его знает, кто кому давал силы на дыхание. Ветер еще был их другом. Он еще не разметал их по разным концам этой земли.
А Ванька протягивал руку, касаясь ее влажных волос, свисавших сосульками. Жмурился от солнца. И слушал звук ее голоса, спрашивавшего:
«Что ты любишь?»
«Тебя. О чем ты мечтаешь больше всего?»
«Доказать Фастовскому, что я не бестолочь, а что-то могу. Чего ты хочешь прямо сейчас?»
«Тёть Галиных оладий. И отыграть концерт на пароме в Таллинн».
«Эй! Не мухлюй! Один вопрос – один ответ!
«Тогда тёть Галиных оладий».
«Вот так искусство на еду!»
«Тёть Галины оладьи тоже искусство!»
«Дурак!»
«Дурак. Что ты любишь?»
«Тебя… дурака!»
Стоило видеть выражение его глаз тогда! Счастливых глаз, в которых она ловила собственное отражение. Сегодня в них отражалось совсем другое. И вспоминать его, сидящим на полу в переговорном зале гостиницы, она не хотела. Не могла.
Но эти посеревшие, заострившиеся, изможденные черты заменяли, подменяли те, что она помнила. Неумолимой разрушительной стихией, покуда у нее не осталось сил, и она не повалилась на застеленную постель, не раздеваясь и подтягивая колени к подбородку.
