Книга Альпийский синдром - Михаил Полюга

Оказалось, что я незаметно уснул. Это стало ясно, когда, очнувшись, я стал оглядываться в полумраке комнаты, едва подсвеченном и смутном, как негатив черно-белой фотографической пленки. Хотелось, чтобы сон длился, и одновременно подкрадывалась неизмеримая тоска, потому что я увидел во сне Дашу – не ту, которую знал, и не там, где должен был видеть, – и оттого что сон оказался обманом, тоска становилась все отчаяннее и горше. Может, сон предназначался не для меня? Заблудился, прилетел из параллельного мира, из другого измерения, где жил мой двойник, жил и любил Дашеньку, такую же, но в чем-то иную. И вот она шла по такому же, но иному городу, в легком ситцевом платьице, с распущенными по плечам волосами, и улыбалась, но не мне – кому-то другому и как-то иначе, улыбкой, которую я не знал, о которой не ведал. Был ясный солнечный день, в руках она держала букет кремовых роз, оборачивалась к кому-то, мне невидимому, и лучилась глазами, – и тут я понял: это свадьба, Дашенька выдает замуж дочь. «Но у нас нет дочери!» – крикнул я и проснулся.

За окнами тихо и монотонно шепелявил дождь. Намокшая ветка сирени скреблась и робко постукивала в стекло, как если бы просилась укрыться от непогоды в доме. На миг она замолкала, стряхивала дождевые капли и снова принималась за свое. За этим негромким скребущим звуком я не мог уловить Дашиного дыхания, почему-то испугался и, подорвавшись на локте, коснулся ее лица губами: лоб был теплым и влажным, с прилипшей к виску прядью. И дыхание тотчас обозначилось – младенчески легкое, едва уловимое. Даша спала, – и ее доверчивый безмятежный глубокий сон внезапно переполнил меня мгновенным земным счастьем. «Спи, ночь в июле только шесть часов», – неслышно, одними губами прошептал я строчку из давней песни, и хотя за окнами уже закатывался август, слова о коротком июльском сне как нельзя кстати пришлись сейчас по душе.

Прежде, в первые наши с ней годы, она спала не так – беспокойно, то и дело вскрикивая и невнятно бормоча что-то, тихонько поскуливая, как если бы душевных сил доставало только на этот тихий, щенячий скулеж. В такие мгновения я осторожно встряхивал жену за плечо, шептал: «Дашенька, все хорошо! Даша-а!» – и когда она приоткрывала непонимающие глаза, целовал в неспокойные веки, в висок, в уголок рта. «Ты здесь? Ты меня не оставил? – спрашивала она и глубоко вздыхала. – А мне приснилось…» Что ей снилось, что мучило исподволь – моя ненадежность, непостоянство чувств, или в ней таилось нечто иное, запрятанное глубоко в подсознании? – я так и не узнал, не выведал у нее. Не знаю и теперь. Выходит, даже самый близкий и родной человек для другого в определенной степени – терра инкогнита, – и ничего с этим не поделаешь: так мы устроены.

И все-таки она плакала по ночам, а теперь спит как ребенок!..

Внезапно в памяти моей совершился странный кульбит, и я вспомнил, как Даша приезжала ко мне в Харьков, где я четыре месяца нудил на курсах повышения квалификации. Был конец марта, пасмурное, припозднившееся утро, перрон, односторонний сосредоточенный муравьиный поток приезжих – по перрону, в одном направлении, к вокзалу, а она все не показывалась из замурзанного, в угольно-креозотных запахах вагона, и я начал волноваться, верно ли понял из телефонного разговора о поезде, вагоне и что она приедет. А вышло, что попросту, в нетерпении, позабыл: она никогда не толкалась, не лезла впереди других, не работала локтями, потому отовсюду – из автобуса, кинотеатра, концерта – появлялась едва не последней, вслед за какой-нибудь старушкой или теткой с оравой детей и горой сумок и чемоданов. И теперь, когда я не утерпел и бросился к вагону – трясти за душу проводницу, Даша выглянула из тамбура, не увидела меня и осторожно зацокала каблучками по ступенькам, придерживаясь за поручень и близоруко вглядываясь в перрон.