Посмотрел на хату. Дом будет стоять еще лет двадцать. Первое время не будет заметно, что он заброшен, но потом из-за нетопленой печи, из-за сырости, прогниют стрехи, провалятся балки крыши. Взорвется шифер, его листы разбросает ветер. Фотографии предков, обои, стол, за которым они с Хомяком и Серым играли в карты на фофаны, начнут заливать июньские дожди, окутывать сентябрьские туманы. Потом осядет фундамент, взорвутся доски пола. Бревна стен потеряют свою симметричность — стекла лопнут, слетят наличники и ставни. Проезжающие мимо водители будут меланхолично думать о том, что вот стоят развалины, а ведь в них кто-то когда-то жил. А в них он, Шульга, жил! В них Серый жил. И Хомяк. И это было не сто лет назад, а недавно, так недавно, что — руку протяни, дотронешься до этого вчера. Потом, по бревнышку, рухнут стены. Все превратится — в поле, в дерн, в горизонт. В море земли. В ничто.
Шульга спустился с лестницы и — перед тем, как навсегда закрыть за собой калитку, тронул ладонью массивные бревна хаты. Они были теплыми и ноздреватыми: дом как будто все еще дышал, все еще не бросал надежды жить. Погладил космы высохшего сфагнума, торчащего из щелей. До свидания. Бывай.
Он перешел через улочку и постучался к бабе Любе. Спохватился: свои здесь не стучат. Вошел, громко топая ногами в сенях, показывая, что идут гости. Баба Люба сидела на диване, под портретами родных. Одна, смотрела прямо перед собой — как будто память подсказывала ей столько интересного, что никакая газета, никакой телевизор были не нужны. Кто ее похоронит, когда придет время? Гриня Люлька? А кто похоронит Гриню?
— Как ваше здоровье? — поинтересовался он.
Но деревенская женщина решила не поддерживать игру в обмен любезностями.
— У дарогу сабрауся? — уточнила баба Люба.
— Собрался, — подтвердил Шульга и сел рядом с женщиной.
Он вспомнил, что про умирающих здесь, в Буде, говорили именно так: «Собрался в дорогу». Когда дед слег с инсультом и не приходил в сознание, про него говорили: «Собрался в дорогу». Когда он умер, сказали: «Пошёл». Смерти не существует. Есть лишь путешествие, в которое ты уходишь, прощаясь со всеми, кого любил.
— Не вышла у цибя тут ничыво, — покачала головой баба Люба. — Друга пацирал. Денег не нашол.
— Значит, не мое, — усмехнулся Шульга.
— Я цибе аладак напекла, — сказала женщина и кивнула на домотканый сверток, лежащий на столе. — Паедишь у дароге.
— Спасибо, баба Люба.
— Сягодня чацверг. У пяць будзе машина з камволя идти. Можэш падъехать.
Шульга улыбнулся: опять камволь. Она перекрестила его сложным крестом и поцеловала — в лоб, в щеки и снова в лоб. И помахала рукой, не вставая — так, как будто их разделяла река или как будто он уже сидел в машине и, прильнув лбом к стеклу, смотрел, как удаляется ее фигура. Он кивнул и вышел. На крыльце осмотрелся, обнаружил неубранное ржаное поле за околицей и потопал к нему. У него оставалось еще одно дело.
Можно было, конечно, составить букет из клевера, мать-и-мачехи, лаванды, иван-чая и других полевых трав. Но у Шульги была идея получше. Искать васильки среди колосящейся ржи довольно просто. Нужно, отойдя немного вглубь, раздвигать сухие, шепоткие стебли с перезревшими колосками и внимательно смотреть под ноги. Цветки попадаются редко и растут чаще всего по одному.
Проволочные ножки васильков были ломкими и вырывать приходилось двумя руками, придерживая у корней. Лепестки — тонкие и трепетные, как крылья бабочки. Казалось, если зажать их между пальцами, они, как капустница или как павлиний глаз, оставят свою пыльцу на коже. Когда букет стал большим, издали можно было подумать, что у Шульги полные ладони синих экзотических мотыльков.
Он скажет ей: «Здравствуй, милая». И обнимет. Хотя нет, так слишком пафосно. Просто — «здравствуй». И посмотрит в глаза. И без всей этой клоунады с выуживанием букета из-за пазухи. Васильки будут у него в руке. Он скажет: «Здравствуй», — протянет васильки и обнимет. Нежно, едва касаясь талии, плеч. «Здравствуй». И все. «Здравствуй» — лучше, чем «здравствуй, милая».
Шульга брел по растрескавшемуся асфальту умершей деревни с пучком пронзительно-синих васильков. Если дом жив до тех пор, пока у него есть хозяин, населенный пункт — село, деревня, хутор, живы до тех пор, пока хотя бы один мужчина дарит там цветы женщине. Позади остались руины клуба с призрачной библиотекой, хата Грини, брошенный дом с покинутым гнездом аиста на крыше.
Он скажет ей, что однажды он обязательно вернется. Хотя нет. Как бы ни было. Как бы грустно, блядь, ни было. Не надо врать. Врать не надо. Вместо этого он просто обнимет. Скажет «здравствуй» и обнимет, извиняясь — и за то, что не вернулся, и за то, что не вернется. Да, не вернется. Обнимет и — перед тем, как попрощаться и тронуть губами щеку, произнесет: «Люди не расстаются навсегда». Потому что люди никогда не расстаются навсегда. Встретятся. Когда-нибудь обязательно встретятся. И — пусть не ждет. Не надо его ждать. Он не достоин. И ему не надо. Он забудет ее. Вот так, блядь, да. Забудет потому, что даже если останется жив — жизнь у него будет совсем другая. Но — люди никогда не расстаются навсегда.
Шульга подошел к Настениному двору и тихо открыл калитку. Вытер глаза тыльной стороной ладони. Улыбнулся — просто и искренне. Расставаться лучше с улыбкой на лице. Заметил, что на двери висит щеколда. Без замка. Это означает, что хозяина дома нет, но он где-то поблизости. Его можно дозваться, если покричать как следует. Шульга молча засунул васильки в петлю щеколды. Так все понятно. Понятно без слов. Люди не расстаются навсегда. И эта фраза — в каждом васильке.
На дороге его почти сразу подобрала попутка.
Глава 27
Приближалась осень. Еще зелено все было вокруг, еще не закончился август, а прозрачней стало небо над Глуском, задумчивей бродячие собаки, поэтичней просьбы алкашей дать им денег на чернила. Дворник «Глускжилкоммунстроя» Выричев Николай мел тротуар вокруг клена, под которым собрался целый парламент старух, торговавших кукурузой. Совершенно убрав площадку от палой листвы, дворник Выричев Николай рассудил так: вчера он убирал желтые листья. Позавчера убирал. Сегодня посвятил этому все утро. А завтра он бы хотел взять выходной и не мести тротуар — хотя бы вокруг этого клена. Поэтому, оглянувшись вокруг и убедившись, что его непосредственного начальства из «Глускжилкоммунстроя» не видно, дворник Выричев Николай обхватил ствол клена и начал его трясти. Из кроны посыпались рубиновые и охристые листья, обильно присыпав старух, кукурузу, тротуар. «Завтра бы выпало, а так сегодня уберу», — объяснил дворник старухам и своей совести, взявшись за метлу. Он был единственным дворником в мире, работавшим с опережением мусора.
На противоположной стороне улицы стояла парочка: упитанный, как мадонна на картине у Тициана, молодой человек и тщедушная, вихлявая и напропалую влюбленная в своего избранника девушка. Молодой человек был украшен длинными волосами, которые время от времени величественно поправлял. Из него также торчали бакенбарды.
