Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 80
Конечно, подработки, чтобы свести концы с концами, существуют и сегодня; конечно, и сегодня карманы порой пустоваты; конечно, кое-какая безработица сохраняется. Однако массовая безработица вряд ли возможна с политической точки зрения — с этим согласны практически все, — а экономические страшилки («чтобы вправить мозги этим бездельникам, нам не помешала бы хорошая депрессия») уже исчезли из языка переговоров. Ломается то, что Янкелович называет «консенсусом жертвенности». «Жертвенность» здесь означает отсрочку в пользовании плодами своего труда: я делаю это для своей семьи, я работаю для того, чтобы мой сын жил лучше, чем я. Подобная жертвенность уже и не столь популярна, и не столь необходима. Под консенсусом, естественно, понимается согласие общества относительно того, что считать правильным образом жизни. Слом «консенсуса жертвенности» не означает, что он тут же будет заменен чем-то еще. Это значит лишь то, что ныне в картине присутствует множество элементов. Кто-то жертвует, кто-то не жертвует, но единства больше нет.
(«Если феминизм сломает знак равенства между понятиями “мужчина” и “кормилец”, как это повлияет на мотивацию? И, например, на страховку?» Эти вопросы как-то задал мне и себе Янкелович. Обмен мнениями привел к тому, что мы опоздали на ужин.)
Резюмируем: наша кривая производительности становится все более пологой не только потому, что мы превращаемся в экономику услуг, но и потому, что некоторые ключевые мотивации — духовность и страх — исчезли из сферы производства. И, может статься, наша инфляция — это надолго. Можно предположить, что некоторые рабочие будут увольняться, отработав определенное время, а потом спокойно дожидаться пенсии. Некоторые добавят к выходным еще и пятницы. Техническое обслуживание всех наших вещей (а кстати говоря, и сама сфера услуг) станет настолько непредсказуемым и небрежным, что производителям придется делать вещи, не нуждающиеся в техобслуживании: никаких осмотров через 10 000 миль и т. п. А потребители от всего этого придут в такое негодование, что перенесут его на политику — и с радостью примут еще большее вмешательство государства в сферу бизнеса.
Резюмируем: именно изобилие ставит под угрозу наши прежние преимущества. Но президенту не нужно проповедовать необходимость встряхнуться и вернуться к честному труду и оплате соответственно этому труду (что президент, кстати, делал уже неоднократно). Страна номер один не станет исключением, потому что эти факторы не останавливаются у кромки океана. Раньше или позже, но по тем же самым причинам, это произойдет во всех развитых странах Запада. Проповеди председателя Мао могли преследовать иные цели, нежели достижение берега Вечной Благодати, но тон их тот же. В промышленно развитых капиталистических странах именно первое поколение крестьян, оставивших фермы, становится поставщиком самых неприхотливых рабочих, готовых работать от зари до зари. Человек, который 16 часов в день смотрел в зад своему волу на крохотном участке земли где-нибудь в Польше, возможно, не будет жаловаться, когда появится с фибровым чемоданчиком на сталелитейном заводе к югу от Чикаго, но его внук, скорее всего, не сочтет такое существование достойным. Мы просто дальше остальных ушли от своей фермы. В Японии пока еще трудится поколение, совершившее индустриальную революцию: эти радостно улыбающиеся участники хора на заводе Matsushita, уверенные в том, что ничего лучше Matsushita на свете еще не было. А в Германии используют турок и испанцев — тех, которые еще не забыли работу на ферме, — чтобы заполнить рабочие места на заводах Volkswagen. Да, это не решает наших проблем, но одиночество нам точно не грозит.
А может быть, в этом и есть вызов. Адольф Берл среди прочих своих занятий написал вместе с Гардинером Минзом первопроходческую и ставшую классической работу на эту тему: «Современная компания и частная собственность». В одной из более поздних книг, «Американская экономическая республика», Берл пишет, что мы обладаем гибкой реакцией, которую он назвал «трансцендентальным преимуществом». Он имел в виду те качества, которые принесли процветание Израилю, но не Ираку, Нидерландам, но не Болгарии — иначе говоря, некую творческую энергию. Именно она дала толчок нашей системе не в направлении прибылей, а в направлении — вы готовы? — красоты и истины. В более молодой и более оптимистичной Америке это не казалось таким уж странным. И если в нас это — или хотя бы что-то подобное — еще сохранилось, то мы сумеем привлечь людей к работе, не прибегая ни к проповедям, ни к экономическим страшилкам. Это нелегкая задача и серьезный вызов, но наиболее удачливые из наших граждан — те, кому довелось это испытать самим, — знают, что при благоприятных обстоятельствах можно рвать жилы, испытывая при этом радость от проделанной работы.
Мы игнорируем революции на свой страх и риск. То, что наблюдается ныне, может привести к серьезным и глубоким переменам, а может и не привести, однако известно, что даже когда перемены происходят внешне стремительно, идеи, за ними стоящие, витают в воздухе задолго до этого. Наш человек в зеленом козырьке за офисным столом размышляет о том, куда идет мир. Если бы он сидел в лондонском Сити в 1913 г., то был бы одним из коммерческих властелинов мира. Капитал стекался бы к нему отовсюду: от электроэнергетических компаний в Москве, пивоваров в Чехии, троллейбусных линий в Шанхае, яблоневых садов в Тасмании, нефти в Мексике, ферм в Техасе и Аризоне, оловянных копей в Малайзии, конопли в Танганьике и железных дорог по всему миру. Полвека спустя наш человек все еще за офисным столом, он слегка пообносился, но по-прежнему работает, однако его роль в мире и сам этот мир изменились.
В этом месте метафора должна потерять смысл, потому что революции не совершаются аккуратненько и за офисными столами. Если перемены достаточно серьезны, то рамочка, через которую мы до сих пор смотрели на сцену, исчезнет. Правда, офисный стол останется на месте, но за ним уже некому будет сидеть.
Однако повторю еще раз: толика скептицизма лишней здесь не будет. Вот вам пример. Просматривая огромное количество литературы, я не раз натыкался на такую фразу: «Наша молодежь бунтует». Автор фразы, как правило, многословный и концептуальный тип, чаще всего из университетских кругов, и на самом деле он имеет в виду вот что: «Мои старшекурсники бунтуют» или «Мои студенты только что закончили читать Маркузе и заявляют, что по горло сыты Системой». Кстати, инженерные факультеты куда реже сообщают, что их студенты взбунтовались.
Это говорится вовсе не для того, чтобы списать со счетов небольшие группы людей. Они могут иметь символическое значение для всех остальных, выражая то, что чувствуют многие. Но я думаю, надо все-таки понимать, в каких кругах это происходит. Тепличные люди пишут о тепличных людях — иными словами, университетские преподаватели и авторы говорят о студентах, которые со временем, возможно, перестанут быть тепличными типами, защищенными от жизненных штормов и заморозков, но которые, тем не менее, находятся на такой стадии жизни — в университетах и колледжах, — где они защищены от внешних сил, формирующих жизнь всех остальных. Просто сами цифры стали гораздо более внушительными. Двадцать пять студентов не окажут такого влияния, как миллионная армия «контркультуры», но миллионная контркультура возможна благодаря экономике в триллионы долларов, которая и позволяет нам иметь, среди прочего, восемь миллионов студентов. Когда каждый человек каждый день пашет по 16 часов как вол, никакой контркультуры не возникает.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 80
