Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
Обе заявленные цели, интеллектуальная – введение нового концепта – и институциональная – присоединение к глобальным дискуссиям, организация исследований, – были связаны между собой. Термин «гендер», давая имя личному опыту отдельных женщин, означивал его как коллективный и позволял объединить его носительниц на основании осознания общности. Однако «…любой терминологический импорт ключевых понятий превращается в импорт эпистемологический, выполняющий не вспомогательную, техническую, обслуживающую, а скорее ведущую теоретическую функцию»[530], и трансфер знания предполагает освоение того концептуального поля, в рамках которого термин существует и имеет смысл. За новым концептом стояла особая социальная оптика и объяснительная парадигма, которая давала ответы на многие вопросы относительно устройства мира и своего места в нем. В то время эти экзистенциальные вопросы встали перед многими, так как мы оказались внутри огромного сдвига, обострившего социальную чувствительность и проходившего через «политику жизни», в которой сходятся «философские абстракции, этические вопросы и совершенно практические проблемы»[531]. Вопросы, на которое отвечало новое имя опыта, были связаны, среди прочего, с пониманием собственной телесности и сексуальности как элементов «рефлексивного проекта “я”», свойственного эпохе модерна, т. е. с конструированием субъектности. «Гендер» был одним из тех «слов» разворачивавшейся вокруг эпохи, которые помогали по-новому структурировать социальную реальность: «Когда меняется парадигма, мир меняется вместе с ней»[532].
Вместе с тем новый термин с такой готовностью принимался за «правильный ответ» потому, что за ним стояла мощная структура легитимации знания. Как известно, «режимы истины» включают соответствующие способы аргументации и институционально организованные и одобренные процедуры производства знания. Текст или теория обретают научную «цену» только в том случае, если их качество признается научным сообществом, т. е. экспертами, и сертифицируется академией – институтом по производству знания. Такая институциональная гарантия опирается на сложную структуру научного знания, в которую входят университеты и рейтинги, академические журналы и конференции, рецензирование и цитирование, академический издательский рынок и т. д. П. Бурдье считал такую структуру академического поля системой «цензуры», посредством которой академия защищает себя от проникновения «несертифицированных» продуктов, т. е. знания ошибочного или «другого», исходящего из иных представлений об истинности и нормативности, не соответствующего принятому канону, а также угрожающему сотрудникам института, чей статус основывается на одобренной научной парадигме, системе рангов и административных ресурсов. Заимствованная парадигма первоначально отвергалась постсоветской академией (превратившейся к тому времени в российскую, белорусскую, казахскую и другие национальные академии), и постсоветские гендерные исследования в течение значительного периода (и в большой мере сейчас) осуществлялись за пределами официальных структур. Источником их научной легитимности являлась западная наука как средоточие институционализированного знания и источник канона.
В этот период контроль за распределением ресурсов перешел от прежних – партийных – элит к новым, которые виделись международными фондами и правительствами непосредственно агентами демократических перемен[533], и, таким образом, благодаря международной поддержке смогли реализоваться многие постсоветские научные и культурные инициативы (центры, журналы, издательства, учебные и исследовательские программы). Грантовая политика фондов катализировала развитие исследований в новых областях (развивается то, что финансируется прямо или косвенно), а взаимодействие с донорами всегда предполагает освоение тех идеологий и ценностей, которые они продвигают[534]. Формирование нового интеллектуального пространства открывало возможности профессиональной работы и личной реализации: проведение исследований, научное общение в рамках семинаров и летних школ; вхождение в новую профессиональную среду; часто получение экспертной оценки своей работы. Особенно важны были стипендии: являясь престижным знаком признания научного качества в принципе[535], они давали получавшим их постсоветским исследователям возможность получить доступ к научной литературе, а также ознакомиться с принципами функционирования глобальной академии. В гуманитаристике и социальных науках формировалась категория интеллектуальных работников, чей статус был связан с приобщенностью к глобальной академии и международным интеллектуальным дискуссиям. Вхождение в новый, «эксклюзивный» интеллектуальный мир порождало чувство солидарности на основании владения «общей тайной», обладания сакральным знанием. Мишель Фуко в одном из своих поздних интервью со своеобразной ностальгией вспоминал ту эмоциональную солидарность, поддержку, чувство принадлежности к тайному сообществу и «общей цели», которые практиковали геи в те времена, когда гомосексуальность была вне закона. «Гендер» (и некоторые другие категории) в момент своего появления на постсоветском пространстве связывал людей подобным же образом, который Э. Дюркгейм определял как «механическую» (основанную на идеологической общности) солидарность.
Гендерные исследования находились в особой ситуации, так как гендерные проблемы могут быть отнесены к «правам человека» и демократизации. Во всех крупных фондах в постсоветском регионе существовали женские программы (или программы продвижения гендерного равенства), которые поддерживали в рамках «третьего сектора» феминистский активизм и, частично, гендерные исследования. «Третий сектор» как будущая основа гражданского общества рассматривался как «проект политического убеждения, посредством которого предполагалось преобразовать якобы безответных и пассивных советских людей в активных граждан, сознательных потребителей, защитников собственных прав и интересов»[536]. Активисты «нового знания» рассматривались международными фондами как проводники новых, демократических идей и воплощение новых профессиональных отношений, основанных на личной инициативе и активности.
В 1990-х многие женские организации объединяли исследовательскую и активистскую деятельность, рассматривая, как и их западные предшественницы, «феминистскую науку» как основание для феминистской практики. Они занимались переводом и изданием литературы, организацией конференций, исследовательскими проектами, например подготовкой отчетов по положению женщин, домашнему насилию для ООН и других международных организаций. В то же время центры гендерных исследований организовывали публичные лекции и дискуссии, являлись «местом сбора» активисток, были связаны с группами помощи или роста сознания; проводили консультации по проблемам насилия, выступали в газетах, вводя в обиход новые «гендерные» темы и точки зрения[537]. Например, одна из значимых организаций постсоветского региона – Харьковский центр гендерных исследований – характеризовал свою деятельность следующим образом: «Сейчас мы работаем на двух уровнях: как общественная организация и как университетская программа, фактически, как первая программа по женским исследованиям в Украине»[538]. Некоторые женские организации создавались как филиалы западных структур с целью организации помощи женщинам[539], обычно жертвам насилия или сексуального трафика, так как категория «женщины» выделялась прежде всего на основании особого женского опыта угнетения со стороны мужчин, т. е. патриархата.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
