Откачнулся Котян, призадумался. Было старому половцу над чем голову поломать. Кердь форсировать недолго, чтоб на запад уйти из рязанских пределов, но там он в водном кольце окажется. Проня – река интересная. Поначалу от истоков своих она курс строго на запад берет, прямиком к Дону устремляясь. Потом, верст через двадцать пять-тридцать, она, передумав видать, почти строго на север сворачивает. Еще верст через тридцать – новый изгиб, уже на восток, и тоже чуть ли на все сто градусов. На него она дольше курс держит – почти сорок верст, а затем еще один малый поворотец совершает, на сей раз к югу, но не до конца. На юго-восток надо проплыть двадцать пять верст, тут-то тебе Пронск на пути и встретится. Встретившись с Кердью, она еще некоторое время прямо течет, а потом на север дорожка водная поворачивает, к Оке-матушке да к Рязани светлой. Получается эдакая буква «С» с непомерно вытянутой, будто хоботок, верхней частью полукружья.
По большей ее части не только ладья проплывет, но и корабль малый пройти сумеет. А время-то поджимает. Ладьи русичей, которые вверх по Керди подались, уже верстах в пяти от половецкого стана, где все ханского решения ждут, а Котян все мыслит.
На восток разве бежать? Там, на реке Хупте, Константином новый град поставлен, который орда Юрия Кончаковича штурмует. Если соединиться с ним, то вместе назад в степь через Рясское поле гораздо проще уходить будет…
* * *
– Стало быть, я чукавый, а ты умный шибко? – ухмыльнулся зло Ядрило-сотник воеводе ряжскому. – А ты подивись, Юрий Михайлович, что ныне под стенами града творится. И как супротив такой тьмы драться повелишь?
Золото, спешно поднятый ночью с постели, не отвечая на дурацкий вопрос, мрачно смотрел со стены на половецкий стан. Даже отсюда было видно, как со стороны Малинового ручья один за другим загораются все новые и новые костры – каждый на десяток воинов.
– Может, пугают? – предположил неуверенно.
– Да они еще засветло пришли. Ты только почивать отправился, а поганые будто того ждали – сразу прискакали.
– Сколько? – спросил лаконично воевода.
– Да уж ради пяти-шести сотен я б тебя поднимать не стал, – вздохнул Ядрила. – Сам ведаю, что за три дня последних ты токмо на час малый[114]глаза смыкал. Погоди малость – считают люди. Я на каждой стороне троим поручил счет вести.
– По кострам?
– А как еще в темноте сочтешь? – вопросом на вопрос ответил Ядрила и добавил тоскливо: – Не устоять нам. Как пить дать – сомкнут степняки к завтрему, – и с надрывом в голосе: – Что делать-то будем, Юрий Михалыч?!
– Дозорных оставь, остальных сбирай к терему немедля. Слово скажу, – буднично произнес Золото.
Дойдя до княжеских палат – одно название, что терем, а на самом деле две гридницы да три ложницы, не считая подклетей и прочих скотниц, – он не торопясь вытащил из колодца, вырытого посреди двора, ведерко студеной воды и с наслаждением окатил себя с головы до пят. Отряхнулся, фыркая, подумал немного и еще одно достал.
«Жалеть нечего, – подумалось ему. – А вот Искрену с его людьми в Пронске куда как хуже. Там-то с водой туговато совсем. Зато нам раздолье. Хоть весь день напролет поливайся. Одна печаль – завтра к вечеру некому этим заниматься станет».
Тем временем собрались остатки воев. Воевода окинул их взглядом и только вздохнул. От былой тысячи с лишком ныне – не считая четырех десятков на стенах, что остались караулить поганых, перед ним стояли всего около трех сотен. Опять же, если по-хорошему брать, то половина из них нуждалась в добром лекаре, да и остальных надо было бы не на стены отправлять, а спать погнать немедля. Вон глаза какие красные от постоянного недосыпа.
– Славную мы в эти дни князю нашему службу сослужили. И не ему одному, – начал он тихо, но голос его, по мере того как Юрко продолжал говорить, все рос и рос, гремя грозовыми раскатами над притихшими ратниками. – Ныне мы для всей рязанской земли щитом оказались. Горд я без меры, что столь славные витязи у меня под началом. Теперь потрескался малость наш щит, не та в нем уже крепость. Да и ворог поганый осильнел на нашу беду. Ему подмога пришла – не нам. Но верьте мне, други. Чую я, что и наши рати уже недалече. Торопятся, спешат на подмогу. Когда здесь будут – не ведаю. Что устали вы – сам вижу. Не слепой. Однако надо найти силы еще на одну службу – последнюю. Вчера поганые видели, как русичи сражаются, сегодня нам показать надо, как умирать умеем. За землю рязанскую, за люд простой, за князя Константина! Он мне как-то сказывал о пращуре своем, Святославом его кликали. Так тот, на последний бой дружины свои скликая, тако рек: «Аще славен в веках будет тот, кто жизнь отдал за други своя, а мертвые сраму не имут». И пошли его вои в бой, и не сумели вороги их одолеть. А ныне наш черед настал честь русского меча уберечь и пращуров память не посрамить!
Он передохнул немного и уже буднично добавил:
– Чую я, что ранее рассвета не полезут на стены поганые. Посему по пятку людишек оставим, а остальным спать. Завтра водицей колодезной ополоснемся, благо ее хоть залейся, исподнее на чистое поменяем и…
А договаривать Юрко не стал, рукой только махнул, чтоб расходились, и сам стал не спеша спускаться с высокого княжеского крыльца. Да и чего уж там говорить-то. Одно дело – против изрядно заморенной орды Юрия Кончаковича стоять, которая, чуть ли не треть потеряв, сама с опаской на стены лезет, и совсем другое – свежим силам отпор дать, еще азартным. Как ни верти – дольше чем до полудня не выстоять.
Народ между тем расходился.
– Ты слышь-ка, – отстав от остальных, сотник Ядрила к воеводе приблизился несмело. – Ежели что не так сделал, прости пред смертью, Юрий Михалыч. А что я не трус – докажу. Ты уж поверь.
– Бог простит, – ответил спокойно Золото. – И ты меня прости, коли изобидел в чем.
– Бог простит, – повторил слова воеводы Ядрила и, повеселевший, тоже пошел со двора.
Его сторона самая тяжкая была. Ни оврага с ручьем, ни полноводной Хупты. Один ров, полузабитый трупами, да стена, будто ежик лесной, стрелами-иглами утыканная, – вот и вся опора. Да еще две сотни ратников, включая раненых. С таким количеством разве что первую волну степняков сил хватит отбить, вторую – уже навряд ли, а третью…
Заутреню поп местный, отец Варсонофий, по такому случаю рано отслужил. Кто хотел исповедаться, всех выслушал, всех причастил, а затем себя торопливо двумя перстами осенил, храм на замок закрыл и вместе с мальцами-служками на стену подался. Там он пальцем деловито острие меча опробовал, скривился недовольно, заменил его у сотника на более подходящий и вместе со всеми встал в ожидании у забора. Сам он у дьякона исповедался, который вместе с прочими ранеными в княжеском тереме лежал. Тот, грехи отпуская, об одном лишь и попросил:
