– Какая амнистия? Для кого амнистия?
Теперь и Гонта стоял спиной к подполковнику.
– Митя, это он, я так смекаю, себе придумал, – отозвался Борщевский. – Решил торговаться. Просек, какое добро пришло в руки. Позже бумаги глянул, растумкал, что к чему. Прикинул, покумекал. Он себе за те ящики надеялся амнистию выцыганить. Ну, вроде того. Дурень думкой богатый, знаешь…
– Как Ржавый себе это представлял?
– Забыл спросить. – Соболь сплюнул. – Привез сюда. Зачем – не знаю. А «языков» застреленных для чего через фронт волокли? Такое бывало…
– Ящики где?
– Тоже не спросил. Вот как-то так получилось, командир!
Гонта лишь сейчас понял – стоит без шинели, в кителе с разорванным воротом. Верхнюю одежду, как и ремень с портупеей, забрали сразу же, только привели в отдел. О том, чтобы вернуть, Дмитрий, уходя, не слишком позаботился. Решил – еще будет время. И все равно по привычке провел руками по тому месту, где обычно собирались под кожаными ремнями складки.
Груза нет.
Без него можно наплевать на Коваля – но не о чем теперь говорить с Лужиным, который способен принять необходимое и разумное решение.
Нет содержимого третьего вагона. Где-то закопана или скрывается под водой военная тайна, представляющая серьезное значение для укрепления мощи Красной Армии. По сравнению с этой потерей дело маршала Жукова имеет минимальное значение.
Сталин не простит. Потому и Берия не простит. Значит, майор Лужин тем более не простит.
– Как же так, – повторил Гонта, ни к кому не обращаясь, просто говоря в темноту. – Как… Нельзя же… Ведь все правильно делали… Никто нигде не ошибся… Господи… твою же мать…
Атаку Коваля все трое заметили слишком поздно.
Он понял, что случилось, наверняка крепко осознал. След груза потерян надолго, если не на совсем. Зато есть раскрытый антисоветский заговор, и виновники похищения разработок секретного оружия – перед ним. Это – спасение для него и Лужина. Плевать на Лужина, подполковник в тот миг думал только о себе.
Пистолет, его собственный, был зажат в висевшей вдоль туловища руке Ивана Борщевского.
Сжать руку.
Схватить.
Ударить. Толкнуть.
– Командир!
Гонта толком не понял, почему кричит Павел, о чем предупреждает, куда ему нужно обернуться.
Когда же дошло, было слишком поздно.
Борщевский, сбитый с ног сабельным ударом – подполковник рубил ребром ладони, – лежал на земле. Соболь еще рвал из кармана оружие. Но Гонта оценил бы свои шансы даже при лунном свете, не то что в отблеске фар: их не было.
Совсем.
Коваль стоял, крепко поставив ноги чуть шире плеч, принял позу стрелка в тире, а мишень, майор Гонта, находилась всего-то в нескольких метрах. Не в упор, но с близкого расстояния.
Не промажет.
Попытка уйти с линии огня – и боль снова пронзила тело. Дмитрий неловко пошатнулся, теряя равновесие. А Коваль, ухмыльнувшись, чуть переместил вооруженную руку.
Но Ивана Борщевского было рано сбрасывать со счетов.
Помогая себе руками, извиваясь, он подался вперед, невероятным ловким движением зацепил носком сапога ногу Коваля чуть выше щиколотки, потянул, другой, брыкнув, ударил, метя в коленную чашечку и попадая.
Хруст.
Ветка, кость – все равно.
И крик: это ревел от резкой боли Коваль, ничком падая на землю.
Миг – и Борщевский на ногах, высокая фигура зависла над лежащим. Еще мгновение – и рядом встанет Соболь, он уже обнажил оружие. Да и Гонта, опомнившись, уже тянул пистолет, конфискованный у подполковника.
Перевернувшись на спину, выставив оружие прямо перед собой на полусогнутой руке, Коваль несколько раз выстрелил снизу вверх, целя и попадая в ближайшего, кто стоял прямо перед ним.
Когда Иван падал, подполковник еще стрелял, выпуская в него всю обойму.
Уклонился, давая убитому рухнуть рядом.
Перекатился. Мог доползти до машины.
Не успел – Гонта и Соболь, каждый со своей стороны, выпустили в него по нескольку пуль. Чья угодила в голову раньше, вряд ли имело значение.
Труп начальника УМГБ подполковника Коваля не имел для Дмитрия и Павла никакого значения. Они, не сговариваясь, бросились к лежащему лицом вниз Ивану. Майор совсем перестал чувствовать физическую боль – жгло в груди, огонь вырывался наружу.
Соболь, упав на колени, осторожно перевернул Борщевского на спину. Сдернул кубанку, подложил ему под голову, стараясь устроить поудобнее. Гонта присел с другой стороны, провел рукой по лицу друга.
Стон.
Жив.
– Ваня!
Глаза открылись. Ни Гонта, ни Соболь не знали, кого или что видит Борщевский в эту минуту. Зашевелились губы. Павел наклонился, пытаясь разобрать. Потом внезапно отстранился, растерянно посмотрел на Дмитрия. Выдавил из себя:
– Все… Конец, командир.
Гонта прикусил разбитую губу – хотелось, чтоб заболело.
– Он… – судорожный глоток, – он… что он сказал… Ты слышал, Паша? Что он сказал?
– Анна… Кажется…
– Кажется?
– Анна… Вот так… Митя… Дмитрий Григорьевич… Товарищ майор.
Да.
Это было так.
И все же ни Дмитрию Гонте, ни Павлу Соболю еще долго, очень долго не захочется верить в то, что боевой товарищ, уже погибавший один раз и воскресший, отдал войне свой страшный долг.
Автомобиль подполковника Коваля со скрипом затормозил под окнами.
После недавней странной встречи Густав Винер не находил себе места. Даже боялся выдать себя, но, на его счастье, Лужин вернулся со станции не менее взволнованный и на состояние подопечного внимания не обратил. Вместе с ним вошли командиры автоматчиков, о чем говорили – Винер не понимал. Судя по всему, майор отдавал военным какие-то распоряжения. Но вдруг резкий звук, донесшийся снаружи, нарушил уже привычную привокзальную гамму.
Наружу Винер выглянул вместе с Лужиным. Одновременно бросившись к окну, мужчины даже столкнулись плечами.
В свет фар из машины шагнул человек, которого Винер уже видел, – начальник милиции, кажется, Гонта его фамилия. С ним не было больше никого, сам майор не спешил никуда, оперся о корпус спиной. Даже при плохом освещении было заметно – лицо Гонты в крови, из одежды – китель с расстегнутым воротом, галифе и сапоги. Ремня не было.
Лужин выругался – матерные слова Густав уже научился понимать. Забыв о подопечном, что-то крикнул военным, быстро вышел навстречу приехавшему. Винер, которому передались общие настроения, двинулся за остальными. Стоя на невысоком деревянном крыльце, наблюдал, как Гонта, даже не потрудившись выпрямиться, что-то рассказывает майору. Тот часто перебивал, явление начальника милиции и его слова Лужина не на шутку встревожили. Наконец он что-то коротко велел военным, кивком приказал Гонте забираться обратно в салон, но уже со стороны пассажира. Сам же устроился за рулем, мазнул взглядом в сторону Густава, словно лишь сейчас вспомнив о нем, крикнул:
