— Я жду! — Егоров нетерпеливо затопал шерстяным носком о паркет.
Паспорт Рогожина был изучен во всех подробностях от первой до последней страницы. Участковый даже попробовал рассмотреть его на свет. При этом зажатая под мышкой Егорова преступная улика постоянно стремилась выскользнуть.
— Карточка старая, — сделал внушение Егоров, возвращая паспорт хозяину. — Карточку поменять и в течение суток доложить об исполнении!
— Ну, ты где пропал, засранец?! — Из мастерской в коридор выглянул Шилобреев.
— Это дружинник, — ободрил я теряющего уверенность генерального директора.
— Ваши документы! — заметив меня, потребовал Егоров.
— Долго ждать?! — окликнул его автор экстремальных полотен. — Водка греется!
— Зайдете с шестнадцати до семнадцати часов, — строго наказал мне участковый. Нетвердой походкой он пересек прихожую и обернулся. — По вторникам и четвергам! — уточнил, обнимая за талию постабстракциониста. — Спросить лейтенанта Егорова!
— О чем тебя спросить, лапа?! — Шилобреев увлек его в мастерскую. — Ну вот хотя бы, сколько у Гогена было баб, ты в курсе?!
Дверь за ними захлопнулась, и ответа нам с Рогожиным услышать было не суждено.
— На вас мой спортивный костюм! — нервно заметил Пал Палыч.
— Извините, — смутился я. — Прошу покорно в комнату. Я переоденусь и тотчас верну.
— Да уж нет! — скривился Рогожин. — Увольте! И кроме того, у меня мало времени!
— Какая удача! — Я сопроводил Рогожина в свою комнату. — Тогда перейдем сразу к сути.
Пал Палычу был предложен стул, сам же я устроился на диване. С мужем-рогоносцем всегда разговаривать скучно и тяжело. Я знал об этом раньше и убедился в очередной раз.
— Сегодня утром я видел свою жену, — как-то со скрипом начал Рогожин. — Мы с ней встретились в «Аркадии».
— Завидую вам, — постарался я серьезно отнестись к его сообщению. — И что дальше?
— Не ерничайте! — вспылил Рогожин. — Она во всем созналась!
«Вот уж дудки! — подумал я. — В том, чего не было, — это я могу еще поверить. Но чтоб Европа да созналась в том, что было!»
— Позвольте, а как вы узнали мой адрес?! — вдруг спохватившись, перевел я разговор на свое.
Все же официально я числился в покойниках. Странно еще, что на приватизированную мою комнату каких-нибудь дальних охотников-родственников не сыскалось. Впрочем, это было как раз не странно: все родственники давно позабыли о моем существовании, а торопиться с их розыском в занятой исключительно самосохранением нашей бюрократической системе никто бы не стал. Что касается Игоря Владиленовича, то после достижения нужного результата он, полагать надо, выкинул меня из головы в свете новых увлекательных задач. Пешка умерла — да здравствует следующая! Но, судя по смущению Рогожина, источники его информации были куда как прозаичней.
— У Веры Аркадьевны в записной книжке ваш телефон. — Пал Палыч захлопотал в поисках сигарет, и я предложил ему свои. — Благодарю. Она имела неосторожность назвать вас по фамилии. Дальше мои подчиненные…
— Понятно, — кивнул я. — Можете не продолжать. С таким штатом вам по плечу решение и более сложных проблем.
Рогожин отмолчался.
— Итак, Пал Палыч, — подстегнул я его, — извольте объясниться. У нас мало времени.
— Сколько вы хотите, чтобы оставить Веру Аркадьевну в покое? — медленно произнес Рогожин, пряча глаза.
«Началось! — Я напустил на себя деловитость и приготовился к аукциону. — Все вы, «гамбургеры» московские, одним, чем не скажу, мазаны! Если б ты меня пристрелить пообещал, я б тебя понял. Если б ты попытался набить мне рожу, я б тебя понял. Я понял бы тебя даже, если б ты разрыдался у меня на груди и заявил, что жить без нее не можешь!»
— А сколько вы предлагаете? — спросил я прямо.
Зять Маевского замялся.
— Десять тысяч! — выдавил он и поторопился тут же добавить: — Долларов!
Либо Рогожин был жмот, либо ценил меня дешево, либо, что вполне вероятно, тесть его особенно к деньгам не допускал и сверхприбылями не баловал. А возможно, и все вместе.
— Так вы полагаете, что жена вам изменяет? — Я подошел к окну и выглянул за занавеску. — А вам не жена, Рогожин, изменяет. Вам здравый смысл изменяет люто.
Один топтун Рогожина грелся в машине, второй — сторожил подъезд.
— Что вы хотите этим сказать?! — Пал Палыч следил за мной злыми и растерянными глазами.
— У моего любимого художника современности Евгения Монина есть картина под названием «Грачи улетели». — Я вернулся на диван. — Так вот, эта картина не продастся. За сим позвольте откланяться. У меня была тяжелая ночь.
— Вы пожалеете! — Рогожин стремительно встал и вышел, громко хлопнув дверью в прихожей.
А я стремительно лег и накрылся стеганым одеялом. Но сон больше не шел. Сбросив одеяло, я посмотрел на окно между неплотно задернутыми шторами. Снег еще шел, а сон — уже нет.
«Ах, Руфь Аркадьевна, женщина-психиатр! — Я перевел взгляд на свои ухоженные ногти. — Все-то вы подмечаете, а младшенького — прозевали! Зевнули сыночка, мамаша! Случается, что у хорошего педагога ребенок вырастает отпетым раздолбаем и невежей. Случается, что у психиатра наследник становится законченным психом. Параноиком с большой буквы. И немецкая медицина тут ни при чем. Ни при чем тут Кречмер, на которого вы, Руфь Аркадьевна, ссылаетесь. Что немцу здорово, то русскому — смерть. Здесь надо, Руфь Аркадьевна, Ганушкина освежить. В нашем-то с вами случае…»
Одолев расстояние до своего забитого книгами стеллажа, я пробежался по разноцветным корешкам и нашел то, что искал: «Психологию и психоанализ характера».
«Посмотрим! Посмотрим, что про вас, Аркадий Петрович, маэстро Ганушкин думает. — По оглавлению я отыскал «группу параноиков». — Постараемся вас понять! Не хотим, но постараемся!»
Далее я углубился в чтение: «…Все их поступки, вся их деятельность определяются каким-то аффективным напряжением, всегда существующим вокруг переживаний параноика, вокруг его «комплексов», его «сверхценных идей»: в центре их всегда находится собственная, параноика, личность… Они неуживчивы и агрессивны: обороняясь, они всегда переходят в нападение и, отражая воображаемые ими обиды, наносят окружающим гораздо более крупные…» По мере чтения, интуитивно, я все больше нащупывал незримую, но прочную связь между капиталистом Аркадием Петровичем Маевским и этим обобщенным образом. «…Всякий, кто входит с параноиком в столкновение, кто позволяет себе поступать не так, как он того хочет и требует, тот становится его врагом; другой причиной враждебных отношений является факт непризнания со стороны окружающих дарований и превосходства параноика». Что там обронила Руфь Аркадьевна впопыхах?! Сыночек-де по молодости кому-то в шахматы любимую женщину проиграл! Вот что обронила Руфь Аркадьевна! А что упало, то пропало. Может, Маевский и не только любимую проиграл тогда приятелю Кешке? Может, он ему «сверхценную идею» о своей непобедимости слил? Шахматы возненавидел, но право на реванш оставил за собой и ждал его долго, почти всю жизнь! «…Видя причину своих несчастий в тех или других определенных личностях, параноик считает необходимым долгом своей совести — мстить; он злопамятен, не прощает, не забывает ни одной мелочи. Нельзя позавидовать человеку, которого обстоятельства вовлекают в борьбу с параноиком: этого рода психопаты отличаются способностью к чрезвычайному и длительному волевому напряжению, они упрямы, настойчивы и сосредоточены в своей деятельности; если параноик приходит к какому-нибудь решению, то он ни перед чем не останавливается для того, чтобы привести его в исполнение; жестокость подчас принятого решения не смущает его, на него не действуют ни просьба его ближних, ни даже угрозы власть имущих, да к тому же, будучи убежден в своей правоте, параноик никогда и не спрашивает советов, не поддается убеждению и не слушает возражений…» Вон как! Не завидую и я друзьям-соперникам подобных магнатов! Если этот Кешка, разумеется, не такой же законченный псих! Но два психа с абсолютно идентичными проявлениями болезни — это что-то из области невероятного. Не более вероятного, чем одинаковые отпечатки пальцев! А какого разумного и здорового человека Маевский мог повязать такими кровавыми правилами игры? Ведь существует же второй «список злого властелина», как существует или, вернее, уже не существует зарезанный Стриж и другие вычеркнутые персонажи из данного списка!
