Ведь проституция — самая древняя в мире профессия, размышлял он. А раз так, то одно это уже должно причислять их к знати.
Поначалу он спал только с чернокожими и сделал для себя открытие: в этом странном городе они трахаются так же плохо, как и их товарки мусунгу. А поэтому он принял решение спать только с белыми проститутками, потому что перемена в данной ситуации создает такой же эффект, как отдых (даже если циркулирующие в городе мифы о бесплотных гулу гулу, неожиданно оказались бы правдивыми).
Реально дело было в том, что после того самого магического сна и его отъезда из Зиминдо сны становились все хуже. А может, лучше. Во всяком случае, отчетливее. А платный секс мог иногда облегчить симптомы (но не саму болезнь), подобно тому как болеутоляющие свойства корня гуруве могут облегчить головную боль, вызванную проклятием, насланным на семью.
Он поднял с пола пачку папиросной бумаги и небольшой кисет с марихуаной. Он не мог поверить тому, что американцы платят большие деньги за эту дурь, так же похожую на гар, как те самые троюродные сестры, с которыми ты должен встретиться по настоянию своей макадзи, похожи друг на друга. Не удивительно, что здесь эту дурь называют «говно».
Ловко работая пальцами, он в момент свернул самокрутку и с наслаждением затянулся едким специфическим дымом, сразу почувствовав, как в голове что-то забулькало. Он подошел к окну и стал всматриваться в городской пейзаж; везде торчали громадные небоскребы. По сравнению с тем, что он видел сейчас, Куинстаун казался таким же ничтожным карликом, как птицы боку в сравнении с парящими орлами. Небоскребы выглядели словно окаменевшие пальцы духов шамва, протянутые к самому отцу-Солнцу и умоляющие его о прощении.
«Не удивительно, что мои сны такие впечатляющие, — подумал он. — Этот странный город несомненно таит в себе нечто магическое».
Еще в тринадцатилетнем возрасте, когда он болел болезнью закулу, он понял, что его восприятие мира больше не будет прежним. Реальность и сновидения, история и миф, физическое и метафизическое, прошлое и будущее — все эти понятия слились воедино. Для большинства людей мир — это место, где есть земля и вода. Иногда реки пересекают земную твердь; иногда выступы суши глубоко вдаются в озера и океаны, но земля — это земля, а вода — это вода. Но там, где между ними нет четкого различия, там люди увязают ногами в грязи и обращаются к нему за помощью. Но ведь обращаются-то к нему? Ну что ж. Весь мир был таким вязким поначалу — до того, как отец-Солнце не начал сильно пригревать, — плавать в нем, конечно же, нельзя, а вот утонуть можно. Он помнит свой первый урок, полученный во сне от Божественной Луны: отец-Солнце плавит, и отец-Солнце сушит — и это первое чудо.
Он никогда не испытывал столь сильной неуверенности. Сны начали проникать в его сознание и в те часы, когда он бодрствовал, не только проникать, но и овладевать им настолько успешно, что он мог обдумывать свои проблемы только во сне. В дневные часы он стал впадать в состояние забытья: у него начались галлюцинации.
Однажды, гуляя по берегу громадного озера, на берегу которого был расположен этот необычный город, он увидел молодую девушку, плавающую вниз лицом примерно в двадцати футах от берега. Быстро раздевшись до пояса, он бросился в ледяную воду и вытащил ее на берег. Сразу же вокруг них собралась толпа. Спасенная оказалась прелестным юным созданием с черной кожей и правильными чертами лица; на ее голове с коротко подстриженными волосами было богатое и оригинальное украшение из морских раковин. Девушка была худенькой, как тростинка, и холодной, как пиво в хорошем баре. Он делал отчаянные попытки оживить ее, вдувал воздух в ее легкие, шептал над ней знакомые с детства заклинания закулу. А услышав смех собравшихся вокруг людей, повернул к ним распаренное злобное лицо и закричал:
— Вы нормальные люди или вы дикари?
Но они засмеялись еще громче, а когда он отвернулся от них и снова посмотрел на девушку, то обнаружил, что тело, которое он старался оживить, это кусок доски, а головное украшение не что иное, как гигиеническая женская прокладка, зацепившаяся за гвоздь.
В другой раз он проходил мимо игравшего на трубе нищего бродяги, и его внимание привлекло то, что брюки этого уличного музыканта неприлично вздулись. Он остановился и стал слушать, поскольку помнил еще ту музыку, которую любила слушать Кудзайи своими обезьяньими ушами (таких ушей он никогда ни у кого не видел), и сразу почувствовал тоску, щемящую тоску по дому. Он закрыл глаза и с наслаждением стал слушать мелодию: это был старый спиричуэл «Далекий берег Иордана» (хотя он и не знал этого). Однако когда он вновь открыл глаза, то увидел, что труба и трубач изменились. Во-первых, одежда трубача исчезла, так же как исчезла борода с лица бродяги, а лицо стало белым, как взбитые сливки. Прямо на его глазах у бродяги появились выпуклости на груди, его бедра округлились, нос и губы стали тоньше и вытянулись, скулы приподнялись, а спутанные волосы сами собой распрямились и густыми волнами опустились на плечи. Вскоре единственным мужским признаком бродяги оказался черный пенис, повисший между ногами и раскачивающийся в такт музыке. А затем труба вдруг запела сама собой; запела низким и сочным женским голосом, голосом цвета меди. Труба пела:
Есть лишь одна история любви,
На все века, для всех людей она одна.
Есть лишь одна история любви:
В любви ведь нет стыда.
Какое-то время он молча и неотрывно, словно приросший к земле, смотрел на это странное видение. Ведь, несмотря на весь свой метафизический опыт (а также и на необычайную тягу к метафорам, зародившуюся в нем после многих ночей, проведенных в обществе Божественной Луны), он никогда не слышал, как труба говорит, и не видел женщин, наделенных таким даром. Поэтому он отвернулся и побежал прочь. Он бежал до тех пор, пока не почувствовал колотья в легких; остановившись и оглядевшись, он увидел, что стоит у входа в небольшой продуктовый магазин. Зайдя внутрь, он попросил порцию бананового мороженого и стакан крем-соды со льдом в надежде хоть как-то снять нервное напряжение.
Но самое худшее случилось с ним в том месте, которое жители этого странного города называют «парк». Он шел по чахлому газону, петляя между деревьев, выглядевших так, словно они высохли много веков назад, и через некоторое время вышел к берегу озера, на котором перед мольбертами сидело несколько художников-любителей. Он курил самокрутку с «говном», которая дарила ему не только хорошее настроение, но и ощущение полета. Заглядывая из-за плеч художников на их творения, он пытался вызвать их на беседу, чего они совершенно не желали. Да и кем в их глазах был этот странный тип — черномазый говорун в заношенной одежде, с растрепанной прической и безумными глазами?
Он бродил между художниками, качая головой и глядя на линию горизонта, пока неожиданно не наткнулся на… какого-то мусунгу. Не просто мусунгу (ведь в его глазах все они были на одно лицо), сейчас он увидел мусунгу, которого видел во сне, продолжавшемся пять суток; того самого мусунгу, с которым познакомился еще шесть лет назад в Замбави; своего старого друга, своего соратника, такого же, как и он, любителя гора. Но голова закулу была по известной причине настолько затуманена, что, узнав друга в лицо, он никак не мог припомнить его имени.
