Именно в этой комнате Хенрик поверял тёте свои самые сокровенные мысли и рассказывал о самых важных решениях. Леонора Брассерман была внимательным, но при этом непостижимым слушателем, и Хенрик не мог вспомнить случая, чтобы она когда-либо высказала своё мнение о том, что он рассказал, даже когда в девятнадцатилетнем возрасте он сообщил ей о своём решении стать архитектором, а не музыкантом. Как ему казалось, его мысли сами собой прояснялись и упорядочивались в её присутствии.
Но однажды она заговорила о том, что не касалось их ближайшего окружения и будней. Это произошло как-то вечером, и Хенрику тогда было лет двенадцать.
В тот вечер он, как и прежде, играл вместе с Пернилле, но на этот раз всё было иначе. Он как будто по-новому взглянул на Пернилле, как будто она, ударяя по клавишам, нажимала прямо на него, и он в тот вечер был почему-то зол и обидчив, и его вдруг посетила мысль, что ведь на самом деле это он некоторым образом хозяин в доме и это он происходит из семьи музыкантов, а она дочь экономки, да к тому же ещё и девчонка, и он вложил все силы в свои удары и увеличил темп, словно хотел своей игрой заставить её уйти с клавиатуры и убрать её голос из сонаты.
Тут его тётка заговорила, и заговорила она незнакомым, редким для неё тоном, который крепко схватил звучащую в помещении музыку, свернул её и засунул обратно под крышку рояля, так что наступила полная тишина.
— Ты не слушаешь, Хенрик, — произнесла она. Хенрик молчал.
— На что похожа, — продолжала старуха, — эта комната?
Дети оглянулись по сторонам, словно впервые увидев комнату.
— Она похожа на ухо, — сказала Леонора. — Это ухо. Большое ухо, слушающее Небеса.
Взгляд её стал рассеянным, и Хенрик понял, что она его не ругает, а собирается сказать ему что-то важное.
— Для жизни каждого человека, — медленно продолжала старуха, — Господь Бог сочинил целый ряд аккордов и цифрованный бас. Нет предела тому, насколько тоскливую и бессмысленную музыку может играть человек, если он не прислушивается к Господу Богу. Мой племянник и многие другие вместе с ним не принимают новую музыку, потому что она написана евреями, народную музыку Восточной Европы, потому что она славянская, а что касается негритянской музыки, они надеются, что её уничтожит американская расовая политика.
Она встала и оперлась на рояль.
— Я, — продолжала она, — уже много лет — дольше, чем вы оба можете себе представить, слушаю небесную музыку, сопровождающую мою жизнь и жизнь других людей, и теперь, когда я постепенно становлюсь тута на ухо, я слышу её яснее, чем когда-либо прежде. Эта музыка может быть тональной и, по моему глубокому убеждению, может быть и атональной. Я стара, но считаю, что она может быть даже синкопированной — именно так, она вполне может быть синкопированной. Но я абсолютно уверена в том, что никогда не слышала с Небес ничего, что было бы похоже на присягу Южноютландского драгунского полка.
Она направилась к двери, и Хенрик сразу же вспомнил тот день, когда он впервые увидел её, и понял, что она, как и тогда, говорит с ним как со взрослым человеком.
В дверях она обернулась.
— В Вене, — сказала она, — я встречалась с Листом, которого поцеловал в лоб Бетховен, который учился у Гайдна, который знал Глюка, который выступал вместе с Генделем в Лондоне, и я могу сказать вам, особенно тебе, Хенрик, суммируя всё, чему я научилась: если ты не умеешь слушать, можно доиграться до самой преисподней.
В тот вечер дети некоторое время сидели молча, рассматривая комнату, которая слушала ночное небо, и долго ещё эхо непонятного и вместе с тем важного предостережения, сделанного старухой, звучало у них в ушах.
Но в конце концов и оно стихло.
6
На протяжении шестнадцати лет Хенрик каждый март проводил две недели на Родё у своей тётушки, и в конце концов он стал воспринимать как само собой разумеющееся, что так оно и будет всегда и что ему никогда не удастся понять, что связывает его с Леонорой Блассерман.
В тот год, когда ему исполнилось двадцать четыре, потрясение, вызванное Первой мировой войной, стало постепенно проходить, и в семье уже с оптимизмом поговаривали, что могучие европейские силы снова начинают показывать зубы и втягивать ноздрями утренний воздух. Для Хенрика к этому времени эхо предостережения его старой тётушки, да и вообще большинство звуков из его детства смолкли, уступив место иному голосу, который объяснял ему, что он создан для чего-то великого, что он в своей жизни должен разрешить загадку, которая занимала человечество две тысячи лет. Об этом ощущении своей избранности — которое появилось у него совершенно внезапно — Хенрик вначале никому не рассказывал, и мысль эта легла на него тяжким грузом. Тяжело быть избранным, когда тебе всего двадцать четыре года, но Хенрик повёл себя так, как учили дома, выпрямил спину, втянул живот и держался как ни в чём не бывало, и вскоре он почувствовал прилив сил. Большинству спасителей в истории проложили путь их родители, и Хенрик заметил, что для достижения абсолютной власти и исключительной проницательности никакая тренировка не может быть лучше, чем та, которая у него уже есть, ведь ему с трёхлетнего возраста приходилось в присутствии множества людей играть переложение для фортепьяно «Императорского марша» Вагнера и петь все голоса в «Боевой песне Гребного клуба датских музыкантов», написанной его отцом.
Мысль о стоящих перед ним задачах наполняла его большим, очень большим удовлетворением, не в самую последнюю очередь удовлетворением самим собой, и у него возникло непреодолимое желание хотя бы намекнуть об этом тётушке, чтобы увидеть, как её непроницаемое лицо хотя бы раз озарится восхищением. Впервые в жизни Хенрик нанёс визит на Родё, без всякого приглашения.
Тётушка приняла его в павильоне, и у них получился короткий разговор, который Хенрик своим внутренним слухом слышал da capo[61]снова и снова и который вызвал у него крайнюю досаду.
Он рассказал ей, что часто вспоминает её слова, что люди в своей жизни, если можно так выразиться, играют в четыре руки с высшими силами. Он считает, что это в некотором смысле так и есть, «потому что, заявил он, у меня самого есть теперь призвание свыше и великая миссия. В чём именно она состоит, пока что является тайной, но я могу, дорогая тётушка, сказать, что речь идёт о полном и окончательном разрешении одного из вечных вопросов человечества».
Леонора Блассерман смотрела на сына своего племянника, не моргая.
— Каждый, — сказала она, — имеет право на тайну. Но я могу только сказать тебе, что всё полное и окончательное — в ведении Господа Бога. На земле всё полное и окончательное всегда бесчеловечно.
— Речь идёт, — сказал Хенрик холодно, — о том, чтобы помочь человечеству сделать большой шаг вперёд.
— Не следует ли тебе, дорогой Хенрик, — проговорила старуха медленно, словно тщательно взвешивая каждое слово, — немного больше посмотреть мир, прежде чем спасать его? Нет предела тому, какой ерунды можно наговорить о ноте ля, пока ты её не услышишь.
