Теперь Себастьяни оказался в Москве наяву, но картина, представшая его взору, совсем не радовала глаз. Панорама, открывшаяся еще с Воробьевых гор, заставила генерала ужаснуться: он увидел бескрайнее пепелище, лишь кое-где уцелели каменные дома, Божии храмы вздымали закопченные стены над грудами углей, да вдалеке чернела нерушимая твердыня Кремля.
«И это все, что осталось от великого города! А ведь русские называли Москву белокаменной, как же теперь будут называть? Непостижимый народ: сжечь свою столицу, превратить в пепел родные очаги! Только великая нация, истово уверовавшая в нерушимость своих святынь, или орда диких варваров может сотворить такое! Моим парижским знакомым и не снилась роскошь московских дворцов. Их здесь было несколько сотен, и все в них было устроено для утонченнейших наслаждений. Изящнейшая лепнина, китайский и майсенский фарфор, полотна великих живописцев, лучшая мебель английских мастеров, роскошные кровати и диваны — всюду величайший комфорт! И вот теперь этот земной рай, где проживала тысяча господ с годовым доходом от пятисот тысяч до полутора миллионов ливров, лежит во прахе, уничтоженный собственными жителями! Какой бес вселился в губернатора, отдавшего приказ поджигать все вокруг? А ведь известно, что этот изуверский приказ не касался его прекрасного дворца! Невероятно! Чудовищно!» — размышлял генерал, проезжая по вымершему Замоскворечью.
Притихший денщик ехал рядом; по всему было видно, что ему тоже не по себе. Время от времени под копыта лошадей бросались одичавшие собаки; отчаянно лая, они пятились к обочинам и замирали, ощерившись и злобно рыча. Иногда встречались обезумевшие женщины, бредущие куда глаза глядят. Ближе к центру города стали все чаще попадаться группы оборванных, голодных солдат. Они грелись у костров, сложенных из разграбленной мебели, магазинных вывесок, чудом уцелевших бревен. Себастьяни даже видел, как один вольтижер бросал в огонь иконы, с удовольствием потирая руки в надежде, что старые, сухие доски дадут добрый жар. Тут же его товарищ тащил откуда-то целую кипу книг в дорогих переплетах, собираясь тоже использовать их в дело. Себастьяни бросились в глаза золотые буквы на тисненом корешке: «Rousseau».
Бесполезно было останавливать вандалов — в этом хаосе командный окрик мало что значил, и обидно было бы получить удар штыком от своих. Ко всему прочему, из подвешенного над костром медного котла, в котором булькало адское варево, видимо готовившееся на обед, исходил такой жуткий смрад, что генералу оставалось только зажать нос и немедленно ретироваться. Отвратительное зрелище напомнило ему то место в «Макбете», где ведьмы варят колдовское зелье.
«И я еще мог думать о варварстве русских? Да, Европа называет их азиатами, но разве эти представители моей просвещенной родины не похожи сейчас на гуннов? И кто же все-таки варвары — народ, не желающий оставлять иноземным гостям достояние нации и при этом способный оценить творения французских гениев, читать их в оригинале и иметь в своей библиотеке, или же „гости“, готовые при необходимости использовать в качестве дров не то что изображения чужих святых, но даже сочинения Руссо? А кто бы мог подумать, что гурман-француз может употреблять в пищу такую гадость, от запаха которой русскому крестьянину наверняка стало бы дурно!»
Себастьяни все еще преследовал тошнотворный чад, разносимый ветром по московским кварталам. Ему все чудились шекспировские колдуньи, а в голове крутилась памятная с отроческих лет реплика Гекаты:
Хвалю за труд. Спасибо вам!
Я каждой за него воздам…[2]
«Геката, древняя богиня Луны, зловещая наперсница зла и душ умерших! Это она помрачила рассудок сынов Франции, опоила их ядом страсти и сделала пленниками своих чар. И вот обреченные влекутся по дорогам Европы, в порыве вожделения разоряют все на своем пути и жаждут только одного — смерти-избавительницы, которая откроет им путь на ложе возлюбленной. А развратная фурия в образе омерзительной старухи сидит здесь в каком-нибудь старом особняке, раскладывает пасьянсы и мерзко хохочет, наблюдая за разворачивающейся по ее сценарию трагедией, однако только дьяволу ведомо, как найти ее логово!» — Рассуждая в таком духе, генерал не заметил, как вдвоем с молчаливым спутником они пересекли Москву и оказались в другом конце города. Только взволнованный голос денщика, который за весь день впервые открыл рот, прервал раздумья Себастьяни:
— Mon général! Позвольте узнать, сколько мы еще будем плутать по этому проклятому городу? Я смею предположить, что вы тоже не знаете, где мы находимся, а ведь нужно еще как-то устроиться. Вы наверняка голодны, уже давно пора что-нибудь съесть. Что прикажете делать?
— Ну, если ты сильно проголодался, возвращайся назад: может быть, соотечественники угостят тебя аппетитным луковым супом из общего котла, если, конечно, ты сам захочешь, — съязвил Себастьяни, озираясь вокруг с таким видом, будто он мог определить, куда же их занесло.
Унылая картина открылась его взору. Слева виднелись угрюмые стены древнего монастыря, справа — ветхая кладбищенская ограда и голые кроны деревьев над склепами. Каменных домов здесь не было, а деревянные уничтожил пожар, и только неказистый ампирный особняк в один этаж, но с обязательным четырехколонным портиком, непонятно каким образом избежавший участи соседей, нелепо возвышался посреди обгорелых развалин, прямо перед заблудившимися иностранцами.
К удивлению своего слуги, генерал вдруг перекрестился и торопливо зашептал «Pater noster».
Волнение его было настолько заметно, что даже неустрашимый Баярд, бывавший с ним не в одной переделке, тревожно заржал. Себастьяни сразу узнал таинственный дом: тот же фасад, то же светящееся венецианское окно в центре, то же крыльцо сбоку под навесом — словом, все как во сне. Генерал торопливо соскочил на землю и, оставив оторопевшего денщика дожидаться на улице, взошел на крыльцо. В этот миг целая стая ворон с кладбищенских деревьев поднялась в воздух и закружила над домом, прегадко каркая. Себастьяни набожно приложил ладонь к медальону с изображением Notre Dame, всегда висевшему у него на шее, и, решительно толкнув дверь, оказавшуюся незапертой, шагнул внутрь, в полумрак сеней.
Еще на пороге он ощутил целую гамму запахов, доносившихся из глубины жилища, ни с чем не сравнимый букет, настаивавшийся годами уединенной, размеренной жизни вдали от шумного света под сенью воспоминаний о прошедшем: благоухание ладана сочеталось в нем с печальным амбре старинной парфюмерии и давно увядших цветов, вековой дух антикварных книг — с тонким ароматом красного дерева. Чувства Себастьяни были подобны трепету, охватывающему подлинного знатока, когда он откупорит бутылку благородного вина. Через темную прихожую крадущейся походкой генерал пробрался к приоткрытой двустворчатой двери. Он рывком отодвинул тяжелую бархатную штору и вошел в небольшую уютную залу. Полдюжины свечей, жарко горевших в бронзовых шандалах, бросали причудливый отсвет на стены, обитые темно-красным штофом с орнаментом, составленным из атрибутов театра — трагических и комедийных масок, козлиных голов, кифар, флейт Пана, нотных свитков. Тут же висело множество портретов знатных господ в старомодных камзолах и напудренных париках и придворных дам с пышными прическами отошедшей эпохи Екатерины, потолок украшал плафон рококо, трактовавший в духе Буше пикантную сцену ухаживания молодого ловеласа за прелестной пастушкой. Зала была обставлена изящной мебелью карельской березы, инкрустированной бронзой. На туалетном столике маркетри теснились вазы разных размеров с засушенными букетами. Деревянную тумбу в углу, исполненную в виде ионической колонны, венчал мраморный бюст Вольтера. Другой угол занимал резной напольный киот. Огонек серебряной лампады освещал темные лики святых за стеклом. В центре залы, за массивным бюро со стопками пухлых томов, в глубоком кресле, закутавшись в шаль, сидела сама хозяйка и что-то увлеченно писала, то и дело макая перо в чернильницу. От ее фигуры исходил пронизывающий холод.
