Уверен, что даже беспечные игроки в гольф — если им случается послать мяч в гущу вечнозеленых кустов, вплотную подступающих к Сэндвелл-холлу — медлят в нерешительности, робея перед зловещим величием этого здания.
Колючие кусты изрядно разрослись, образовав вокруг него нечто вроде защитной баррикады, и мне пришлось изрядно повозиться, пока я пробился к особняку. Наконец я выбрался на полянку — как раз напротив парадного входа. Его обрамляли классические колонны, поддерживавшие мраморный портик. Через застекленную дверь виднелся просторный главный холл…
Вокруг не было ни души. Единственным звуком, нарушавшим послеполуденную тишину, служил шум дождя, барабанившего по каменным плитам, на которых в былые времена собирались веселые, нарядные охотники со своими поджарыми борзыми.
В этот час, когда влажный туман окутывал окрестные леса и, курясь, подбирался к моим ногам, я чувствовал, как подпадаю под мрачное очарование пустынного дома. Мне все казалось, что он не умер, а чутко дремлет под вековым грузом воспоминаний. Я бы не удивился, если б в одном из окон появилось бледное лицо, обращенное к заброшенному парку, где некогда бродили благородные олени. Нерешительно приблизился я к дверям и постучался в напрасной надежде, что вот сейчас в глубине здания послышатся шаги, и ливрейный лакей отворит мне дверь.
Напрасные ожидания! Дом был пуст — как пустовал уже долгие семьдесят три года. Крадучись, шел я по комнатам и везде наблюдал одно и то же — разруху и запустение, над которыми маячили призраки былого величия.
Я заглянул на заброшенные конюшни: пустые стойла, лужицы дождевой воды на полу… А ведь когда-то это здание было наполнено ржанием благородных скакунов и голосами людей, которые за ними ухаживали. Мне казалось, что я еще улавливаю в воздухе едкий запах жира, которым смазывали кожаную упряжь…
Вдруг до меня донесся собачий лай!
Оказывается, в частично сохранившемся здании сыроварни — прямо на задворках господского дома — обосновалась семейная пара.
— И не страшно вам жить по соседству с этим огромным пустым домом? — спросил я.
Женщина выглядела удивленной.
— Мы никогда об этом не думали, — ответила она, пожимая плечами.
Теперь настал мой черед удивляться.
Мы прошли в просторный зал, раньше исполнявшего роль кухни. Массивные жаровни, на которых некогда румянились куски оленины и толстый филей, теперь ржавели без дела, затянутые паутиной. Не менее жалкое зрелище представляли собой и кладовые, когда-то ломившиеся от припасов, а ныне медленно погибавшие под действием вездесущей сырости.
В библиотеке его светлости до сих пор сохранились двери, замаскированные под книжные полки. Когда он затворялся в этом помещении, то, наверное, чувствовал себя похороненных под грузом знаний, обступавших со всех сторон. Чтобы выйти наружу, надо было пройти сквозь книги… Я поднялся по лестнице и заглянул в будуар миледи: стены некогда уютной комнаты покрывал толстый слой плесени. Пол в домашней часовне прогнил и угрожающе скрипел — так что я не рискнул зайти внутрь…
Сопровождавшая меня женщина давала пояснения: «Говорят, в этой комнате родился епископ Такой-то, а в той — лорд Такой-то…»
Голос ее звучал, как прощальный шепот старого здания.
Я остановился возле высокого окна с потрескавшимися стеклами. Под ним темнели остатки бывшего охотничьего парка графов Дартмурских. Вдалеке тянулась трамвайная линия и высилась заводская труба, посылавшая в небо клубы черного дыма. Она напомнила мне дуло пистолета — того самого, из которого время наповал убило этот старый дом.
Бедный Сэндвелл-холл! Его строили для того, чтобы здесь собирались широкоплечие мужчины в розовых сюртуках и изящные дамы в кринолинах. Предполагалось, что тут будет вечно играть веселая музыка, звучать веселый смех и оживленные разговоры о псовой охоте и видах на урожай… Сердце мое сжималось от тоски — будто это был мой собственный дом.
Покинув имение, я печально побрел прочь. Поднявшись на зеленый склон холма, я оглянулся, желая попрощаться с Сэндвелл-холлом. Он по-прежнему стоял в туманной лощинке на опушке леса — грустный призрак Англии восемнадцатого века. Очень скоро сюда заявится аварийная бригада строителей и навсегда изгонит его из здешних мест. Я с трудом мог поверить, что у кого-то поднимется рука на эти задумчивые окна, на уединенные коридоры и высокие, элегантные комнаты, на стенах которых до сих пор сохранились выцветшие следы от портретов предков…
— Мы никогда об этом не думали! — сказала мне женщина.
Невероятно!
Трагедия Сэндвелл-холла — живое воплощение той новой Англии, что лишь недавно народилась из клубов пара. Она появилась, подобно сказочному джинну, выпущенному из бутылки, и одному Богу известно, каких еще бед она может натворить.
Эта юная, необузданная особа сметает все на своем пути. Она роет шахты в бывших оленьих заповедниках и протягивает трамвайные линии там, где прежде рыскали гончие псы… Старой Англии не под силу с ней бороться. Ей остается лишь покорно удалиться, скорбно покачивая головой. Бедная старушка! Вся эта индустриальная суета чужда ей — точно так же, как Сэндвелл-холлу чужды и непонятны угольные шахты, подступающие к нему со всех сторон.
9
Стоял солнечный июньский день. Я ехал по дороге, уводившей в сторону благословенного Арденнского леса. Вдоль обочины тянулись высокие живые изгороди, столь характерные для зеленого Уорикшира. Весна, чье наступление я наблюдал в последние месяцы, внезапно сменилась жарким великолепием лета. И вот уже в полях поднялись зеленые ростки, а кроны деревьев отбрасывают густую тень.
Достигнув Хенли-ин-Арден, я остановился передохнуть в маленькой старинной гостинице. И пока я сидел у открытого окна и задумчиво курил трубку, у меня возникло неодолимое желание совершить сентиментальное путешествие в прошлое. Подобные желания нередко возникают у людей, переваливших через тридцатилетний рубеж. О, этот странный возраст! Когда тебе тридцать пять, ты не чувствуешь себя ни старым, ни молодым. Это завидный возраст, ибо многие вещи, которые в двадцать лет заставляли тебя страдать, теперь вызывают лишь снисходительную улыбку. Казалось бы, что такое пять лет… Но вот, поди же ты, пятидесятилетние смотрят на тебя, как на желторотого юнца — в то время как сорокалетних признают за своих сверстников! В тридцать пять человек еще не достиг вершины того холма, откуда обычно с сожалением оглядываются на заманчивые долины юности.
Итак, я решил посетить Стратфорд-на-Эйвоне. Ведь именно там стоит серый могильный камень, умытый сотнями дождей, к которому я частенько приходил в детстве. Именно там я провел самые упоительные часы в своей жизни — когда воздух дрожит от деловитого жужжания пчел, а июльское солнце медленно клонится к закату. Ах, как мне дороги те блаженные часы летнего безделья на задворках церкви Святой Троицы. Камень, о котором я говорю, стоит на церковном кладбище неподалеку от речной насыпи. Это чудесное место! Сидя там, вы слышите, как шумит Эйвон в мельничном протоке, и ветер шелестит в ветвях столетних лип. Каждый час на серой башне Святой Троицы бьют куранты, и звук этот выдергивает из сладкой полудремы. Сколько раз я согревал свою душу этими воспоминаниями! Лежа в странных постелях чужих, непонятных мне стран, я закрывал глаза и мыслями всегда возвращался на берег темной реки, которая с шумом несет свои воды меж заросших травой берегов, устремляясь к зеленому туннелю Уирс-Брейк.
