Наличие своеобразных сцен-перевертышей, в которых однажды смоделированная ситуация, подобно алмазу, играет, в зависимости от освещения, разными гранями, характерно для романа Голон вообще.
Познакомившись со стихами Замызганного поэта, высмеивавшего Пейрака, Анжелика высказывает желание увидеть «щелкопера» Клода Ле-Пти повешенным, а адвокат Дегре называет его «недремлющим оком Парижа». Анжелика сблизится с поэтом, за которым охотится ставший к тому времени полицейским Дегре, — и охота эта закончится исполнением желания, высказанного Анжеликой, повергнувшим несколько позже ее же в отчаяние.
Во время первой «встречи» Анжелики с обитателями Двора Чудес, когда Николя и Родогон Египтянин оспаривают друг у друга право обладать ею, патрон преступного сброда — Великий Кесарь — предлагает раздеть женщину, чтобы соперникам было легче торговаться. Циничная шутка, не более. Но, оказывается, в ней заключено жуткое пророчество: потом Анжелика окажется обнаженной на невольничьем рынке в Канди, и о ней будут торговаться Рескатор-Пейрак и пират д'Эскренвиль.
Сам же спор Николя и Родогона представляет собой печальный слепок со столкновения де Пейрака с Жермонтазом, за которым последовал лаконичный призыв Жоффрея к жене — «Пойдем!», положивший начало их физическому сближению. Совпадает здесь все, даже появление защитника героини в маске. Но точно так же, как отвратительная личина Николя-Каламбредена отличается от элегантной бархатной маски де Пейрака, так и грубые ласки Николя оскверняют ее воспоминания об изысканной любви Жоффрея.
Почему содрогается Анжелика от слов Клода Ле-Пти: «Иди же!», отпрянув от его протянутой руки? Потому что вот так же протянул к ней руку, так же позвал ее Жоффрей, только что защитивший ее честь на дуэли с Жермонтазом.
«Вы и я — чего бы мы только не совершили вместе!» — эту фразу слышит Анжелика от короля Франции и от короля белых рабов Мекнеса, поражаясь парадоксальности такого сходства чувств, испытываемых столь разными людьми.
Или — сцены, связанные с Бастилией. Анжелика добивается аудиенции у короля, чтобы просить о помиловании заключенного в тюрьму Жоффрея. Далее мы находим трагический слепок этой сцены. В результате скандальной дуэли, причиной которой была Анжелика, в Бастилию угодили Филипп дю Плесси и фаворит короля де Лозен. Анжелика явилась к Луи:
«— Сир, Бастилия… — само звучание кошмарного слова, слетевшего с ее уст, заставило ее замолчать. Дурное начало! Она в тревоге ломала руки.
— Ну, — мягко сказал король, — за кого же вы пришли просить — за месье де Лозена или за месье дю Плесси?
— Сир, — воспряла духом Анжелика, — моей единственной заботой является судьба моего мужа».
Но сам он, Филипп, — не Жоффрей. И патетическое отчаяние, охватившее Анжелику, вдребезги разбивается о непроходимое чванство ее второго мужа:
«— А куда бы вы хотели, чтоб меня заперли? — вызывающе спросил Филипп. — В Шатле, с чернью?»
Наконец, гневная фраза монарха: «Все мои дамы по праву принадлежат мне!» — разве это не повторение фразеологической конструкции палача мэтра Обэна, некогда столь же надменно заявившего Анжелике: «Все, что я нахожу в карманах тех, кого пытаю, по праву принадлежит мне?»
Описанный прием, изящный и меткий, как шпага, заимствован Голон из рыцарских романов, «фабула которых, — пишет М. Разумовская, — осложнена многократным использованием однородных мотивов, что свойственно сказке»[168].
«Сказочные свойства героев» романа Голон отмечала Данута Карч. Но означает ли это, что, по выражению Ирины Рубановой, «продукция супругов Голон — это сочинительство, оторванное от действительности, от ее запросов, от ее борьбы»? Нет, конечно. Так мог сказать лишь человек, не сведущий в истории французской литературы. В том-то и дело, что французская сказка, особенно — литературная, «тесно связана с мировоззрением автора и несет приметы исторической эпохи, в которую он жил и творил»[169].
«Можно сожалеть об этом или радоваться, но тексты упрямы и не подчиняются требованиям, предположениям и пожеланиям, которые мы высказываем по их поводу. Они налицо, они существуют, и с этим ничего не поделаешь. И присущий им гуманизм, исполненный горделивой веры в человека, шествующий рука в руку с поэтическим преувеличением, которым отмечены и подвиги, и мечты, предстает перед нами, как яркий цветок весны…»[170]. Эти слова П. Декса относятся к сочинениям Кретьена.
Вопреки ухмылкам снобов, мы считаем, что их вполне заслужили и книги Голон.
Сергей Щепотьев, писатель, искусствовед,
член СП Ленинградской области и Санкт-Петербурга,
1984–1991, 2001, 2008
