Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 117
Работяну рассказывал, как немцы проводили карательную экспедицию на Днестре, когда она вдруг спросила:
— А если б я вдруг вас какую-нибудь безумную вещь попросила, ну не сейчас, а потом, через много лет, когда бы мы уже пять лет вместе прожили, ну, скажем, чтоб ужаться до получки, перезанять у кого-нибудь и купить дорогое кольцо, например, ну, раз нравится — что бы вы сделали?
Он не сразу справился с недоумением, но ответил убежденно:
— Я бы посмотрел на часы и поспешил…
— На вокзал, подальше…
— Ну что вы, Тонечка, как можно? Я бы поспешил, чтобы успеть в сберкассу и в магазин до закрытия…
Она отчего-то сникла, закрыла глаза.
«Ну да, у них другая жизнь, все по-другому, деньги в сберкассе, можно и не ужимая зарплату, однако у них тоже, наверно, попадаются разные люди, он, видать, мужик добрый, хотя тоже ведь небось — сегодня одно говорит, а что через пять-то лет будет, еще неизвестно, поживем — увидим. Хотя похоже, что и тут с ним приедается, а там-то уж, в Молдавии, чего нового ждать, только что уже будет, а уж лучшее все было, все прошло. Зато тут сразу — гранд-дама, переезжаем в Литфонд, а вообще-то, что она им всем дурного сделала, мужикам, почему же ее не любить, кажется, и собой недурна, и все, и много ли женщине нужно, отнесись ты ко мне по-человечески, и я к тебе буду по-человечески, и любить, и все что надо…»
После обеда они катались на пароходике, а на ужин не пошли, потому что решили прямо тут у причала закусить шашлыком, а потом все трое взялись за руки и бегом к нему в коттедж, чтобы положить девочку спать и в кино успеть, а после кино еще так хорошо, так по-человечески посидели в ресторане, выпили, он что-то там бурчал-журчал про ихние литературно-издательские дела, тоже им, беднягам, несладко приходится, всегда почему-то нельзя писать, чего хотят, а чего можно, они не очень хотят, хотя за такие деньги, да если еще дома сидишь, да все услуги тебе и почет, можно бы уж постараться, писать что положено, она ему это сказала один раз на пляже, и он погладил ее по голове, сказал, что она умница, он и сам часто так думает, однако сердцу не прикажешь. На это она ему сказала, что для сердца есть посерьезнее занятия, чем какие-то партизаны, которых он сроду не видел, и он с ней согласился, странное дело, что мужчины, даже вот, казалось бы, человек умный, начитанный, всегда они нуждаются, чтоб им подсказали простые вещи — как им жить, они словно бы это ждут от тебя…
А он подумал, что вот, его случай, его шанс в жизни, так ему хорошо и легко, так хочется жить и работать, разрубить все узлы, взвалить на себя все тяжести, радовать ее, одеть, как куколку, повезти на совещание в Алма-Ату к братским казахским писателям, показать горный каток «Медео», потом Ялту весной, ялтинский дом на зеленом Дарсане, на Днестровском лимане пожить, на Дунае… Так заполнится его дом и залечатся все раны… И его второй, третий романы о войне выстроятся в стройную трилогию, где будет много, ой как много правды о горьком времени, всего не вычеркнут, кое-что проскочит такого, что может подсказать внимательному читателю, что не одни литавры на войне, а также горечь поражений и неурядицы, связанные со злоупотреблениями времен культа, потому что он, Работяну, по-настоящему честный и прогрессивный писатель, он делает хорошие, добротные книги, которые не только в современной молдавской прозе, но и во всей многонациональной советской литературе…
* * *
— Я выяснил, — сказал Субоцкий, — никто не знает его лично. Между тем он уже появлялся среди наших. И вел, надо сказать, довольно странные разговоры…
— У меня нет сомнений, — сказал Кремнев. — Поверьте чутью ленинградца…
— Да, многострадальный город… — кивнул Субоцкий. Подошел Работяну, и они с чувством пожали ему руку.
Это был порядочный человек. Может быть, романы его были лишены блеска, но он был человек неторопливый, обстоятельный, по-своему честный — не обидно, когда успех выпадает на долю такого труженика и такого порядочного человека, как Работяну. Кремнев подумал, что вот — еще одна фигура, о которой можно писать, не теряя самоуважения, писать подробно, писать с чувством и блеском (писать и при этом печатать, потому что любой журнал возьмет, им это нужно).
— Мы тут делились мнениями об одном негодяе, — сказал Субоцкий. — Весьма скользкий тип… Трется среди писателей, подбивает на разговоры.
Работяну понимающе кивнул, и все четверо ощутили теплое чувство солидарности.
— Набить морду, и все дела, — сказал Евстафенко. Субоцкий и Кремнев любовно посмотрели на Евстафенку: с него станется, и ему это сойдет с рук — бездна в нем, что ни говори, обаяния.
— Все-таки надо его проверить, — сказал Субоцкий.
— Это проще простого, — сказал Евстафенко. — Заговорите с ним о литературе, и вы сразу увидите, чего он хочет. Никогда еще литература не была так близка к передовой линии борьбы, как сегодня.
— Да это нам проще простого, — сказал Субоцкий. — О чем мы еще здесь говорим? Как, кстати, ваш последний роман, Спиридон Ионыч?
Работяну заговорил с такой обстоятельной серьезностью, как будто он выступал с творческим отчетом перед большой и терпеливой аудиторией.
— Вторая и третья часть трилогии должны отразить развертывание Гражданской войны, перерастание войны в поистине общенародную. Подвиг народа, подвиг простого человека будет по-прежнему на первом плане, описания военных операций вытесняются здесь описанием взаимоотношений среднего командного и старшего командного звена…
— Очень интересно, — сказал Субоцкий. — Не забудьте отразить роль института комиссаров…
— Абрам Евсеич у нас знаменитый боевой комиссар, — вставил покровительственно Кремнев (честно говоря, он считал, что дело писателя творить, а что уж там на каком плане оказалось — разберет критика — она все же и образованней и умнее).
— Спад этого института, отмена славного имени, а потом офицеры, погоны… — это все тоже будет? — спросил Евстафенко.
— Без сомнения, будет прочитываться в контексте… Впрочем, в контексте, вполне понятном посвященному, — сказал Работяну. — Реализм и правда жизни прежде всего. Если этого нет, я не знаю, зачем бы я стал писать? Реализм — надежда и основа…
— Вот уж и напрасно вы так полагаетесь на реализм!
Кремнев и Субоцкий обернулись одновременно.
Конечно же это был он, тот самый, толстенький, мерзкий, в пенсне. Да кто, кроме него, отважился бы городить здесь подобную чушь? Или отважился разгуливать в рубахе до пят?
— А что же, простите, вы хотели бы предложить нашей литературе взамен? — спросил Кремнев и взглянул на Субоцкого многозначительно.
Работяну перехватил этот взгляд, улыбнулся уголками рта, показывая, что он тоже все понял.
— Реализм, реализм и реализм! — воскликнул незнакомец в пенсне, явно уклоняясь от прямого вопроса, предложенного Кремневым. — Я думаю, что именно реализму минувшего века в русской литературе мы были обязаны тем, что ужасы японской войны осуществились.
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 117
