— Потому что так решило командование.
— Охренели они?
— Они по-своему правы, — возразил Джинн. — Работа в забугории для меня теперь исключена, а сидеть в отделе и заниматься переводами я и сам не хочу… Спасибо, что не выперли и погоны не сняли. А запросто могли бы.
— Тебя, Олег, к ордену представить надо, — сказал Мукусеев.
— Ага! Святого Ебухентия третьей степени. Не знаешь ты нашей кухни, Володя. Тот, кто хоть в чем-то проштрафился, летит со свистом. Добро, если свистит мимо трибунала. А то ведь и за Можай отправляют. И никакие прошлые заслуги в расчет не идут… Наливай, чего сидеть-то?
— И-и-эх-х! — сказал Зимин. — Наливай и мне, журнале?.
— Так у тебя же пэчэнь!
— Так что ж мне теперь — трезвым сидеть?! — Зимин решительно взял графин. Мукусееву и Джинну налил в стопки, себе — в фужер. Пояснил:
— Догонять надо. И, поправив галстук, сказал:
— Не правильно начинаем, друзья мои. Коли в жизни у Олега произошло такое событие, как свадьба, то и выпить нужно за свадьбу… Молодой жены с нами нынче нет и кричать «горько!» мы, разумеется, не будем, но все-таки… все-таки… Будьте счастливы!
Звякнули три посудины с голландской водкой, прокатилась водка по пищеводу… И что-то шевельнулось в душе. Вспомнилась всем маленькая гостиница на окраине Костайницы. Закат. Крик павлина. Голубые в дали горы… Подсолнухи, подсолнухи… И свист пуль почти над головой. Лес, наполненный туманом и опасностью. Каждому свое вспомнилось. Личное. Но для всех общее. Связавшее их неразрывно. Летел по московской пельменной теплый сербский ветер. Нес запах виноградников и сгоревшего пороха. Славянская катастрофа…
— Плесецк, — сказал, нарушая молчание, Мукусеев. — Какого черта, Олег? Ты считаешь, что это правильно?!
— Да, — спокойно ответил Джинн, — это правильно.
— Почему?
— Потому что я работаю не в ЖЭКе. Не на бирже. Мое руководство вправе принимать решение о возможности использования майора Фролова по своему усмотрению. Офицер, вышедший единожды из-под контроля, не считается надежным стопроцентно. Это — закон. И я на месте своих начальников поступил бы также: есть сомнения — переводи штрафника на такой объект, где он будет под микроскопом. Да не под одним… И все! Хватит об этом. Как вы-то живете?… Как у тебя успехи, Илья Дмитрич?
Зимин сморщился как от зубной боли:
— Успехи? Да ты смеешься, Олег!
— Про печень мы уже слышали.
— Да хрен-то с ней, с печенью. Следаки долго не живут, Олег. По должности не положено. Беда, мужики, в другом.
— В чем беда, Илья Дмитрич? — спросил Мукусеев.
— Дерьма вокруг стало без меры, Володя. Извини за банальность. Но — караул! Я в прокуратуре зубы съел 8 эту самую печень разрушил. Я такого насмотрелся и наслушался — на сотню романов хватит. И во все времена мы — следаки — говорили между собой: дерьма вокруг без меры. Правильно, кстати, говорили… Но! Но мы никогда не знали, что наступит новая эпоха! Беспредельная… Мы никогда не были святыми. На компромиссы шли — только держись! Работягу за пресловутую горсть гвоздей, с родного завода скомунистенную, сажали… Колхозника — за канистру солярки. А партийных князьков, их сыновей-племянничков? Это-то, други мои, са-авсем другое кино. Для них как бы отдельный, специальный уголовный кодекс существовал. Так что дерьма было по самые уши. Но — сейчас! Сейчас чем я занимаюсь?
— Чем ты сейчас занимаешься?
Зимин взял графин и налил водки. Выпил, как на поминках — не чокнувшись ни с кем. Наколол на вилку пельменину, но закусывать не стал, положил обратно.
— Меня, — сказал мрачно, — включили в группу по расследованию «массовых беспорядков» в октябре… Дерьмо!
— Тяжело, Митрич? — сочувственно спросил Мукусеев.
— Паскудно, Володя. Руки крутят. Да что там крутят? Связали начисто. Народу набили — немерено, но ни от одной падлы никакой справочки получить невозможно… Вы думаете кому-нибудь там, — Зимин ткнул пальцем наверх, — нужно расследование? Нет, им нужно обставиться. Ельцинской хунте нужно показать, что все нормально. Все законно.
— Много народу погибло? — спросил Джинн.
— Кто ж это скажет? — горько ухмыльнулся Зимин. — Нам дана установка «уложиться в сотню». Вот так!
— А на самом деле? — спросил Мукусеев.
— Не знаю. Не мое это собачье дело, как сказал мне один хрен в Кремле… Вот так! — Зимин снова взялся за вилку, но снова, покрутивши ее в руке, положил на тарелку и произнес:
— Сотни! Если не тысячи.
И снова повисла за столом тишина.
— Уйду я, мужики, — сказал Зимин. — Уйду я в адвокатуру к чертовой матери. Подонков выгораживать — аккурат занятие для адвоката… Но без водки — тошно. Смотреть на все это блядство трезвому совершенно невозможно… Рашид, дружище, принеси еще графинчик.
Рашид принес графин. Покачал головой, видя, что пельмени почти не тронуты, но ничего не сказал… Пить совершенно не хотелось. Выпили механически, вяло поклевали остывающие пельмени.
— А ты, Володя? — сказал Джинн. — Что у тебя хорошего?
— Чтобы не нарушать традицию, скажу: ни-че-го.
— Греет душу, — усмехнулся Джинн. — А подробней?
— Подробней? — переспросил Мукусеев и задумался. Встало перед глазами лицо Гали Ножкиной, когда он положил перед ней зажигалку. Растерянное, постаревшее за несколько секунд на годы. На жизнь… ВДОВЬЕ лицо. И зазвучал ее шепот, переходящий в крик: «Не верю… Не верю. Не верю! Я не верю тебе! Слышишь? Я не верю тебе! Уходи! Уходи… Я не хочу тебя видеть».
Встало перед глазами спокойное, умное лицо академика Прямикова. И голос Прямикова: «Нет, Владимир Викторович, эту кассету вы не получите». — «Почему?» — «Потому что это невозможно. Эта кассета — бомба, заложенная под Россию и Сербию. Вам так хочется ее взорвать?» — «Мне хочется рассказать людям правду». — «Мне тоже. Мне, Владимир Викторович, очень хочется рассказать людям правду. Но время для правды еще не пришло. Я знаю, что вы сейчас думаете, Владимир Викторович: вот сидит госчиновник, свято уверовавший в то, что все знает. Убежденный, что ему дано решать судьбы народов, писать историю. И ради этого он, чиновник, готов пойти на фальсификацию правды, на сокрытие ее от общественности… А я, Владимир Викторович, действительно готов пойти на фальсификацию правды. И на сокрытие ее. Потому что я владею информацией, которая дает мне возможность прогнозировать будущее. Я точно знаю, какие планы в отношении Югославии вынашивают в НАТО. В моем столе лежат документы ЦРУ, посвященные этому вопросу… Вобщем: кассета Джинна в свет не выйдет». — «Я обращусь в прессу, Евгений Максимович. На телевидении мне уже перекрыли кислород, но я обращусь в прессу». — «Обращайтесь, Владимир Викторович. Ваше право. Но ни одно из серьезных изданий не поместит на своих страницах ваш материал».
Директор СВР был прав: в редакциях от информации Черного шарахались, как от чумы. Конфиденциально говорили: слушай, старый, это же сенсация! Это нужно ставить на первую полосу… Но ты пойми нас правильно: самоубийство! Стопроцентное самоубийство. Нас сожрут, если мы поставим твой материал. Ты извини, старый, но — невозможно.
