в согласие и полночь протикали уже слаженным хором. Выпито к тому моменту уже было изрядно, как, впрочем, и съедено. Кучка пустых бутылок под столом негромко позвякивала всякий раз, как кто-нибудь задевал ее ногой, а ровно посреди стола возвышался выскобленный ананас, внутрь которого креативный Дмитрий разместил горящую свечу. «Елкой будет», – сказал он. На елку, конечно же, не походило совсем, но своим неровным свечением и растительным происхождением попахивающий жареным ананасом эрзац новогодней елки устроил всех. Ну на самом деле, если уж устраивать Новый год на пляже, что, согласитесь, для жителей холодной Москвы вполне себе оригинально, так почему ананасу так же оригинально елочкой не побыть?! Ну вот он и побыл.
Ко второму часу ночи, набравшись впечатлений и выпивки, каждый ушел в собственный процесс получения удовольствия от такого неординарного события. Дядя Лёша, будучи романтиком-семидесятником и чуть ли не адептом Грушинского фестиваля, получал несказанное удовольствие от простой радости бытия. Развалившись на теплом песке пляжа в одних шортах-бермудах и подставив большущий волосатый живот свету экваториальных звезд, дядя Лёша в глубинах памяти своей перебирал все самые приятные моменты своей жизни. И студенческие посиделки у лесного костра, и стройотрядовские вечеринки, и такие же новогодние торжества с женой Галкой, когда они были еще так молоды. И присовокуплял дядя Лёша ко всей этой нескончаемой череде приятных воспоминаний сегодняшнюю радость от налетевших, как по расписанию, вертолетов, шершавое тепло песка под лопатками и бархатную чернь экваториального неба. Присовокуплял необъяснимую радость и спокойствие, приходящие вместе с рокотом накатывающего прибоя. Присовокуплял и окутывающее тепло плотного и влажного воздуха, имеющего температуру двадцать шесть градусов в ночь на первое января. Все это создавало в душе и теле доброго великана такой праздник, что его святая уверенность в том, что жизнь прекрасна, получила восьмидесятикратное подтверждение. И только одного ему, однолюбу, однажды в свою Галку влюбившемуся и с ней всю последующую жизнь прожившему, не хватало теперь. «Видела бы Галка!» – с грустью подумал он и мирно уснул на теплом песочке, даже о подушке и одеяле не беспокоясь.
Слон же, валяясь в теплой пене ночного прибоя, радовался мирной жизни, но в какой-то момент, при достижении нужной градусности организма, пес войны все-таки взял над ним верх. Он всегда над ним верх брал. И когда все очень хорошо, и когда все очень плохо. А в обычное время, когда все по-среднему, этот самый пес над Слоном верха не брал, а просто им, Слоном, исподтишка руководил и все Слоновые поступки втихую предопределял. Ну так и в этот раз произошло. Слон от новых, доселе неведомых ощущений и чувств, нахлынувших под напором теплой водички Гвинейского залива вкупе с изрядным количеством «беленькой», закрепленной пивком для верности, в какой-то момент решил, что он отважный боец морской пехоты, выползающий на берег с очевидно немирными целями.
«Морской», потому как прибой, бьющий Слона в пятую точку мощными зарядами соленой влаги, отметал любую возможность представить себя танкистом или, допустим, мотострелком где-нибудь в песках Кушки. А с «немирными» – потому как выпивший Слон в восьми случаях из десяти откатывался воспоминаниями к своей боевой юности, и тогда его персональный пес войны крепко седлал разум, громко гикая и пришпоривая мозг Слона, принуждая бедолагу воевать даже там, где можно было бы просто поспать. В общем, судя по всему, привиделась Слону картина, в которой ему, славному вояке в черном берете и коротких полусапожках, туго перетянутому портупейным ремнем и блистающему треугольником черно-белого «тельника» на бочкообразной груди, целый генерал-полковник КГБ, почему-то ставший министром обороны, отдал приказ на завоевание мира. И начать почему-то приказал именно с Ганы. «Не подведи, говорит, Эдвард Иванович! Нам, говорит, теперь мировое господство ой как нужно и необходимо! На тебя только, говорит, и понадеяться можем». Говорит, а сам Слона по спине отечески похлопывает, добрыми глазами и широкой улыбкой его в атаку препровождая. И так эта картина военизированный мозг Слона возбудила и обрадовала, что он в дополнение к довольному похрюкиванию вползающего на берег десантника добавил урчание дизельного двигателя БМП‐1 и даже начал береговые маневры с уклонением от обстрелов устраивать. То есть зигзагами по мокрому песку ползать и каким-то странным образом одновременно со звуками двигательной установки на двух языках выдавать предложения противнику немедленно сдаться.
Дмитрий же, восседая на стволе упавшей пальмы, будучи человеком сугубо мирным, это развертывание военной операции наблюдал чисто из эстетических соображений и еще потому, что одному выпивать было не с руки, а Слон захватом мира был занят. Два вопроса особенно беспокоили Диму: сдадутся или не сдадутся? И на сколько еще хватит солярки в БМП? Однако запас топлива все никак не иссякал, а сдаваться никто особо желания не выказывал, и картину захвата побережья Западной Африки силами выделенной группы штурмовиков морского базирования Дмитрию наблюдать надоело. Он предложил Слону закрепить успешное развитие операции сотней грамм «фронтовых», протягивая боевой машине и сами сто грамм, и жареную гузку индейки для закуски. Приняв стакан в натруженные гусеницы, боевая машина по имени Слон уведомила всех, что «после первой не закусываю», и проинтегрировала в себя предложенную сотню грамм, удовлетворенно крякнув и утерев нос кулаком. Гузку Дмитрий задумчиво сжевал сам. В итоге очень скоро к Слону также пришли вертолеты, и планы оперативного захвата прибрежного плацдарма пришлось оставить до лучших времен.
Надо сказать совершенно честно, что вертолетный полк прибыл ко всем, потому детали дальнейшего празднования Нового года сокрыты в неведении, и, кажется, пытай их теперь раскаленными углями, больше ничего в дополнение не расскажут. Раннее утро новорожденного года встретило их ласковым экваториальным солнышком, температурой воздуха двадцать восемь градусов, соленым бризом и мерным рокотом океанского прибоя. Дмитрий предусмотрительно укрылся в салоне их старенького автомобиля и теперь мирно посапывал на заднем сиденье в позе эмбриона, поджав под себя ноги. Слон же, как, впрочем, и дядя Лёша, изволил почивать на голом песке, укрывшись, однако, обломком стены бунгало, добытым им вчера двумя хорошими ударами. Свеча в ананасе давно догорела, хорошенько прожарив внутренности фрукта, а захваченный ночью плацдарм был щедро усыпан опустевшей стеклотарой. На этом экзотичность празднования зимнего торжества прервалась, и дальнейшая череда событий мало отличалась от привычного порядка вещей в обычное «утро стрелецкой казни». Утверждая, что «Вот прямо сейчас сдохну!» и что «Больше никогда в жизни!», все трое двинулись в поисках чего-нибудь мокрого и холодного. В опустевшем ларце холодильника из мокрого нашлись только лужицы растаявшего льда, а холодного не оказалось вовсе. За неимением лучшего пришлось использовать океан. Напиться из него, конечно же, не
