свою никчёмную жизнь в гордом одиночестве, но Гермионе такой расклад не пришёлся по духу.
Удивительно, что Гермиона не оставила Драко, как только её ноги коснулись чёрного пола. Первое время Грейнджер заходила раз в день, обычно ближе к восьми вечера, когда печаль надавливала на Драко с особенной силой. Драко почти уверен, что её подсылал Поттер. Но он смиренно оставлял Малфой-мэнор открытым — для всех, в надежде, что однажды придёт и сам Гарри.
На самом деле, помощь Гермионы оказалась как нельзя кстати. Она помогла разобраться с вещами, документами и прочими сложностями временной сквибовской жизни. Хуки не справлялся: он никогда не был идеальным помощником по дому, а теперь, когда Драко не мог исправить его ошибки простым взмахом палочки — и подавно. Гермиона научила Драко стирать вещи и готовить простые блюда, показала, как ухаживать за цветами на крыльце поместья и помогла очистить от сорняков могилы его родителей.
А позже Гермиона стала задерживаться, по какой-то причине не желая оставлять Малфоя в одиночестве: должно быть, тому виной хмурый бесцветный взгляд из-под тёмных ресниц. Гермионе стало его жаль — Драко это прекрасно понимал, но сил противиться гриффиндорской настойчивости у него не было. Грейнджер рассуждала о волшебстве, рассказывала, как обстоят дела в министерстве, как проходят первые дни Кингсли в роли Министра магии и как судят бывших Пожирателей. Драко не присутствовал ни на одном слушании. Он знал, что это необходимо — он был важным свидетелем многих преступлений, но Драко неожиданно отстранили от всего связанного с войной. Драко хотел бы посмотреть в глаза человеку, старательно оберегающему его от неприятных воспоминаний. Что-то ему подсказывало, что радужки его глаз имели зелёный цвет.
Тем не менее отголоски войны всё же долетали до Драко. Из газет он узнал о приговорах ближнему кругу Тёмного Лорда. Паркинсон, Селвина, Руквуда и Антонина ожидаемо приговорили к Поцелую дементора. Казнь Панси вышла особенно жуткой — журналисты писали, что она хохотала до тех пор, пока дементор не склонился над ней в последний раз. Пиритсу повезло больше. За оказанную помощь на поле боя ему смягчили наказание: улучшили условия пожизненного содержания в Азкабане и разрешили свидания. Драко так и не смог решить, что было бы для того лучше: смерть или жизнь в тюрьме до конца его дней. Но, вспомнив слова Хагрида о слухах, не смог сдержать грустной улыбки: Пиритс освоится в новом месте. Даже в таком пугающем.
Газеты сделали из Блейза Забини и Драко Малфоя героев. На глаза то и дело попадали статьи, прославляющие их подвиги и распространяющие мифы об их смелости, решимости и чести. И если Блейз определённо заслуживал славы, то газетного Малфоя Драко ненавидел всей душой, потому что прекрасно понимал: он не такой. Он трусливый, малодушный и бесчестный.
Сердце Драко бесконечно ныло: в пустом громадном зале поместья чего-то не хватало, и Малфой яростно с этим боролся, мучая своего домовика абсурдными поручениями. Он несколько раз менял мебель, то добавляя кресла вокруг дивана, то убирая их, перевешивал портреты по кругу под многозначительные вздохи Хуки и самолично двигал комоды. Драко пытался что-то изменить, надеясь отыскать дыру в стене, откуда нещадно сквозило холодом. Но однажды, когда Драко снова налёгся на шкаф, чтобы передвинуть его к окну, хрупкая ножка надломилась, и его содержимое полетело на пол. Стекло разбилось вдребезги, разлетаясь по Большому залу, и Драко осел на пол, чувствуя горечь на своих щеках и чётко осознавая: дыра не в стене, а внутри него.
Страхи Драко всегда сбывались, даже те, что, казалось, не имели под собой твёрдой почвы: отец наказывал за непослушание, мама разочарованно вздыхала, отводя взгляд в сторону, Волан-де-Морт вынуждал Драко выслуживаться перед ним, жестоко казня его родителей, а Гарри Поттер отказал в дружбе, и теперь, окончательно закрепившись в сердце Драко, действительно ушёл.
Новый страх — удушливый, изматывающий похлеще полумесячного заточения: Драко боялся, что Гарри никогда его не простит.
Драко не хватало Гарри. Он хотел бы позабыть о нём, но это невозможно: Малфой-мэнор пропитался Поттером — его смехом, вниманием и ненавязчивым одеколоном. Каждый уголок Большого зала напоминал о нём: здесь Гарри учил Драко Патронусу, там — они впервые отужинали вместе, а на диване у камина Гарри впервые сказал, что считает Драко очаровательным. Признаться самому себе, что Гарри жизненно необходим Драко, было тяжело. Но Малфой всё крутил и крутил эти мысли в своей голове — и в итоге окончательно смирился со своей участью.
Когда Гермиона ступала на хрупкий лёд, заговаривая о Гарри, Драко старался держать лицо и не выдавать ноющие чувства. «Он в порядке», «Он спрашивал о тебе», «Он переживает» жадно глотал он и не понимал, почему. Почему Гарри не приходил сам, почему подсылал к нему своих друзей, практически не давая побыть Малфою одному (несколько раз к нему заявлялся Рон!), для чего делал всё, чтобы Драко не заваливали письмами надоедливые журналисты, а здание Министерства и зал суда теперь встречались ему разве что в кошмарах. Драко знал, что Гарри приложил к этому руку — он не глупец; но почему Поттер до сих пор не пришёл? Драко терзал себя этими мыслями до тех пор, пока однажды не выдержал, собрав всю смелость в слова, и не спросил об этом Гермиону.
— Он ждёт первого шага от тебя, — мягко ответила она.
Драко не винил Гарри за то, что тот влезал в его голову: у Поттера были все основания не доверять и проникать в разум для проверки его намерений. Драко винил исключительно себя: за то, что позволил ядовитым обвиняющим словам сорваться со своего языка. Драко — виновен по всем статьям, но всё же раздражение взыграло в нём: Поттер ждал первого шага — что за ерунда? Гарри наверняка знал, что Малфой на такое не способен, и потому Драко всерьёз злился на Поттера до тех пор, пока не получил письмо от Министерства: предложение о почётном захоронении Нарциссы Малфой.
Злость вновь сменила обречённость. Поттер желал невозможного. Драко не умел просить прощения (он трижды начинал письмо и обрывал его на второй строчке, оставляя жирные кляксы на каллиграфическом «Прости») и уж тем более не умел признаваться в любви. Даже в тексте буквы не складывались в признание, хотя «люблю» отчаянно билось в его голове, подобно снитчу, загнанному в маленькую коробку.
«Люблю», — думал Драко, открывал рот и выдавливал из себя тихий вздох.
Это так глупо. И почему-то так тяжело. Обычное слово — но произнести его Драко никак не мог.
