нужно было попытаться сделать или умереть.
— Они впереди, и, если они остановят нас, нам конец, — кричал он. — Увеличьте темп и убейте любого ублюдка, который встанет у вас на пути. Сейчас!
Бритты на decumanus maximus не были элитными воинами, с которыми ветераны столкнулись на мосту; они были фермерами и колесными мастерами, плотниками, гончарами и кузнецами, составлявшими сердце армии Боудикки. Обычные люди, не бойцы, но готовые сражаться, а не падальщики и предатели, которые придут, когда все будет кончено. Тысячи из них перешли реку и обошли битву на лугу, и теперь они искали мести в Колонии за годы унижений, которые они перенесли от рук римлян. Они уничтожали все, что было способно к разрушению, независимо от его использования или ценности. В ярости они били что-нибудь безобидное, старый диван или брошенную кровать, как будто уничтожая неодушевленный предмет, они убивали создавший его мозг, руки, сотворившие его, и тело, лежавшее на нем. Как ни странно, хотя многие несли факелы и в воздухе стоял сильный едкий запах дыма, горело еще не так много городских зданий. Черепичные крыши и обмазанные известью стены казарм и домов не поддавались никаким случайным попыткам поджечь их. Потребовалось бы нечто большее, чем небрежно брошенный факел, чтобы превратить Колонию в ад.
Но ничто так не привлекало их сильнее, чем храм Клавдия, символ римской власти и римского господства, осквернителя священной земли и узурпатора истинных богов, губителя королей и разрушителя надежд.
Черепаха врезалась в тыл первой рассеянной группы, и мечи переднего ряда рубили любого человека, стоявшего перед ними, или просто поваливали их на землю, где подкованные железными гвоздями калиги врезались в недоверчиво повернутые лица. Ее называли «черепахой», но изумленным наблюдателям из дверей и окон улицы она казалась скорее бронированной галерой, прокладывающей себе путь через человеческое море, оставляющей за собой груду мертвых и умирающих и сопровождаемую неземным грохотом, как будто сотня щитов одновременно ударялась о сотню деревьев. Ближе к ненавистному храму улица становилась более многолюдной и логика подсказывала, что сама масса бриттов должна замедлить черепаху, но сила ног, закаленных тысячами миль марша и движимых ненасытным желанием выжить, каким-то образом поддерживала скорость. За своим щитом в духоте внутри Валерий чувствовал, что его разум опустел, а измученное тело принимает темп боевой линии. Кричащее небритое лицо появилось и исчезло в кровавом месиве. Удар копья был встречен сплошной стеной щитов. Умирающий, извивающийся у него под ногами, был убит быстрым ударом в горло. Мир замедлился, но его собственная реакция ускорилась, и казалось, что боги маршируют на его стороне, потому что теперь он был вне страданий, в месте, где никто не мог причинить ему вреда. Его тело было оружием войны, но в его центре был только мир. Это было самое прекрасное чувство на свете, и оно, казалось, оно продлится вечно, но всего несколько мгновений спустя голос, который он не хотел слышать, прокричал ему в ухо
— Господин, храм.
Невольно его разум вернулся в реальный мир, мир боли, и он понял, что перед ними ничего нет. Слева чудесный мучительный скрип открывающихся ворот звучал как дар жизни. Все еще в строю с поднятыми щитами он повел выживших в битве у моста сквозь стены храма Клавдия.
Глава XXXV
За воротами черепаха превратилась в сгорбленную кучку измученных мужчин. Валерий прислонился спиной к стене с закрытыми глазами. Он слышал возгласы одобрения, но ему было все равно. Он был жив. На данный момент этого было достаточно.
Он снял шлем и провел пальцами по влажным густым волосам, наслаждаясь ощущением прохладного воздуха на голове и шее. Пот ручьем бежал по его спине, и казалось, что он плавал в тунике. Кто-то сунул ему в руку бурдюк с водой, и он вдруг понял, как хочет пить. Когда он в последний раз пил или ел? Его мозг не хотел, чтобы он знал, но, когда он поднес кожу к губам, прохладная, затхлая жидкость, казалось, мгновенно впиталась в его мозг, и бурдюк опустел прежде, чем его пересохший от пыли рот успел извлечь пользу. Он открыл один глаз. Лунарис стоял над ним, очерченный силуэт на фоне солнца, которое все еще было низко и на востоке. Казалось невероятным, что с рассвета прошло меньше двух часов.
— Хлеб? — Рука, похожая на лопату, появилась из яркого света и протянула большой кусок грубого крестьянского хлеба. Он взял его и откусил, не обращая внимания на пшеничные зерна, твердые, как гравий, которые грозили сломать ему зубы.
— Еще воды, — пробормотал он и швырнул бурдюк в нависшую над ним темную массу.
Он знал, что они только оттягивают неизбежное, но все, чего он хотел, это лежать здесь, у этой стены, подставив лицо солнцу. Пусть кто-то другой будет командовать. Лунарис протянул ему еще один бурдюк, и он жадно выпил, на этот раз наслаждаясь ощущением воды во рту и позволяя ей медленно стекать в горло.
Он оглянулся на людей, которых привел с моста. Фалько спас их всех своей самоубийственной атакой. Толстый торговец, который едва помещался в своих доспехах, никогда не переставал быть солдатом. Никто из них не перестал. Что там сказал Фалько: «…ты встанешь на колени и будешь просить у меня прощения в конце» — ну, не сейчас и это еще большая жалость. Он с радостью сделал бы это, лишь бы разделить со стариком еще одну чашу вина. Он снова закрыл глаза, и его голова наполнилась вспышками событий, свидетелем которых он стал, но едва помнил. Бритт с гладием, застрявшим в его кишках, рычал, как собака, и пытался растерзать зубами человека, который его ударил. Безоружный ветеран, чье имя он так и не узнал, который протиснулся в брешь в строю и удерживал ее своим умирающим телом, пока его не изрубили. Матикас, фракиец, ускакавший на смерть, когда мог бы бежать, потому что Рим заплатил ему. Мертвы, все мертвы, но он жил. Почему? Его план никогда не заключался в том, чтобы сдерживать мятежников, а только в том, чтобы причинить им вред, и все же он чувствовал ужасное чувство неудачи. И чувство вины. Вины не было, он это понимал. Паулин и легат приветствовали бы его действия. Он был командиром, который использовал имевшиеся в его распоряжении силы, чтобы нанести максимально возможный урон врагу. Когда пришло время, он был достаточно силен, чтобы бросить их в пропасть. Ему хотелось плакать.
