Если вдуматься – это ведь звучит как угроза. Он защищал меня – да. Но ровно до той поры, пока я не дала ему понять, что не хочу продолжать с ним спать на текущих условиях. А потом…
А потом меня можно послать по его нужде, но когда я сама оказалась в сложной ситуации, он не приезжает.
У него дела.
А потом раскрывается тот секрет, который и знал-то только он. Для чего? Да хотя бы для того, чтобы все-таки вышвырнуть меня из универа. Почему бы и нет, если я ему глаза режу?
– Что вы будете делать дальше, полагаю, тоже лучше не спрашивать?
Да.
Лучше не спрашивать.
Потому что я понимаю, что себя перебороть надо, но сама идея, что придется возвращаться в университет, туда, где меня опозорили. Где все и каждый без зазрения совести будут тыкать в меня пальцами, слать похабные сообщения – а даже если сменю симку – просто перейдут на записочки.
Да и потом. Скандальное видео в группе университета с моим участием. Насколько сильно я хочу получить свой приказ на отчисление лично в руки? Да вообще не хочу.
Я понимаю – надо что-то делать, как-то двигаться дальше, хоть даже вещи из общаги забрать…Но прямо сейчас ресурса на это у меня нет. Совсем-совсем-совсем.
– Ладно, Катя, тогда давайте я буду тем, кто позволит лучу свету пробиться в ваш беспросветный мрак, – Борис Леонидович говорит это высокопарно, судя по всему – чтобы я лишний раз усмехнулась, хоть и через боль, – у меня для вас хорошие новости.
– В вашей клинике появились скидки для малоимущих и отчисленных студентов? – мрачно шучу, на сколько вообще хватает чувства юмора.
– Идемте, – Борис Леонидович поднимается, энергичный как кролик из рекламы типа-вечных батареек, – лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
– Да я и на то, и на то согласна, – недоверчиво откликаюсь, но иду следом.
И все же он ужасно таинственен. И ведет меня куда-то по незнакомым мне закоулкам коридоров. Останавливается у совершенно незнакомой мне палаты с ужасно довольным видом. Смотрит на меня.
– Вы готовы, Катя?
– Я готова вас убить, Борис Леонидович, – тихо выдыхаю, потому что нервы ни к черту – устала я от сюрпризов.
– Не-е-ет, это неправильная готовность, – широко улыбается врач и распахивает передо мной дверь в палату.
Я захожу, ничего не понимая. А может быть – не смея верить. Лишь потом, когда я обозреваю обстановку, кучу мониторов и приборов, и… голову своей мамы на подушке, где-то на горизонте моей души и вправду начинает золотиться закатная кромка надежды.
А уж когда она, пусть и опутанная шлангами и проводами, приподнимает голову – я чудом не падаю в обморок.
Очнулась! Очнулась!
Моя мама вышла из комы!
– Не шевелись, только не шевелись, – произношу и понимаю, что уже сижу на краю маминой кровати и отчаянно сжимаю её тонкие пальцы. Боже. Все время её болезни так боялась этих прикосновений, потому что с каждой неделей мне казалось – мама все меньше принадлежит реальному миру. Кожа бледнела. Будто начала просвечивать сильнее. И сейчас у меня натуральное ощущение, что держу за руку призрака.
Мама не говорит, её лицо скрыто под кислородной маской – она все еще на искусственной вентиляции, видимо, легкие не справляются. Но её глаза, огромные, отчаянные…
Боже, я представляю, в каком состоянии она очнулась. Имея в голове последнее воспоминание почти годичной давности. Господи, мамочка…
Прижимаюсь щекой к её ладони, такой хрупкой, такой тонкой, и задыхаюсь от рвущегося наружу со слезами вместе бесконечного облегчения.
Живая, живая! И не в состоянии овоща, как я боялась – она проведет остаток своих дней, а по-настоящему живая! В сознании. Даже пытается шевелиться.
– Алина Сергеевна пришла в себя еще в ночь с субботы на воскресенье, – меж тем почти не скрывая гордости в голосе рассказывает Борис Леонидович, – у нас были основания для беспокойства, мы не стали отрывать вас от учебы до того, как проведем весь комплекс мероприятий по выводу пациента из комы. По всем показателям оказалось, что сегодня уже можно перевести вашу маму из реанимации в палату интенсивной терапии. Собирались сообщать уже сегодня, но вы пришли к нам сами!
– Насколько долгий возможен визит? – оборачиваюсь я к доктору. – Я точно её не переутомляю?
Мамины пальцы, слабые и тонкие, неожиданно настойчиво сжимаются на моем запястье.
– Кажется, она не хочет, чтобы вы уходили, Катя, – Борис Анатольевич улыбается мне обнадеживающе, – побудьте с ней, пока она не уснет.
Я торопливо зарываюсь в сумку Там еще с субботы лежит томик «Шестого дозора». Тот самый, который я маме читала.
– Смотри, – поднимаю книжку на уровень маминых глаз, – я его тебе читала. Ты помнишь?
Дурацкий вопрос. Человек только из комы вышел, а я…
А я пытаюсь делать хоть что-то кроме бессмысленных рыданий.
К моему удивлению, мама опускает веки на пару долгих секунд. Это выглядит как что-то вроде кивка. Где-то я читала, что больные, не имеющие сил двигаться, отвечают именно так – движением глазных яблок.
– Помнишь? Точно? Хочешь, сейчас почитаю?
Голос ломается и срывается от волнения. Я так переживала за неё! Я не хотела себе признаваться, но еще несколько месяцев назад потеряла надежду. Когда услышала, случайно пройдя мимо сестринской, их рассуждения на тему того, что человек, больше полугода пролежавший в коме, – уже вряд ли из неё выйдет, и таким бы лучше эвтаназию…
Я бы не согласилась, даже если бы эвтаназия была не запрещена у нас.
Хотя после услышанного и не находила в себе силы верить.
Мама снова надолго опускает веки. Это еще одно «да»?
– Зайдете ко мне после, – явно радуясь, что у него больше нет необходимости подтирать мои сопли, Борис Леонидович решает отчалить.
– Да, непременно зайду! – киваю торопливо. Не буду сейчас говорить – что я пока совершенно не представляю, куда мне уходить из клиники. В общагу идти не хочу. В универ – не посмею. К Ройху – даже не подумаю.
Даже если он не причастен к публикации записи – хотя кто, кроме него, может быть к этому причастен – то сейчас он уже наверняка о ней знает. И даже не подумал меня набрать.
Пора принять как данность – чувство безопасности и защищенности, что я чувствовала рядом с ним, было самообманом. А настоящее – оно вот. Рядом с мамой.
Я открываю текст в том месте, где у меня торчит закладка. И начинаю.
Не уверена, что мама понимает, что я ей читаю, но кажется – мой голос служит для неё чем-то успокоительным. Она героично борется со сном – я вижу, какие усилия ей приходится прикладывать, чтобы хотя бы открыть глаза, которые так и норовят слипнуться, но спустя двадцать минут все-таки проигрывает своему состоянию.
