и заменяющие их собой. Ты – травма. Одна большая, ходячая, пожирающая других. Я пригрел тебя и почти исцелил. Я делал для тебя всё то, что врач должен делать, но я не успел, и я не уберёг Инву, но я хотел… Я… Я хотел найти в комке боли и отчуждённости какие-то крохи души и дать тебе возможность самому сделать себя. Из боли, тумана и пепла создать себя. Создать из эха той боли, что ты породил в себе и в других, и эха той любви, что я породил в вас обоих. Но я не смог. Так случилось. Нас раньше нашли. Нас обнаружили и обнажили раньше времени, Риррит! Я проиграл, я потерпел поражение, и ты чудовище теперь, но не наказывай мир из-за этой моей ошибки. Пожалуйста… – Он остановился, и я чувствовал, какими тяжёлыми стали вдруг для него слова, – не умирай, Риррит. Тебе здесь не за что умирать. Это я. Это я должен… Должен и буду за это снова и снова умирать, друг мой…
Я должен был противостоять. Сражаться дальше, но за что? Я должен был противостоять, но так велика была та странная, та неясная и всеблагая нелогичность, что лежала между нами. Что тянулась ко мне и просила меня простить. Не так, как я поступил с женой, не так, как я поступил с другом. Не сбежать, не сдаться и не наказывать. Простить, как принести жертву чему-то большему. Первородному Огню. Я отпустил контроль.
– Спасибо, – прошептал Хозяин Луны, понимая, насколько серьёзен этот дар.
Он мягко поставил тело своей дочери на ноги. Он словно отпустил её в свободное вращение танца. Это была древняя, древнее одного, и двух, и десяти поколений память о гармониях движений. Инстинктивная память пластики. Я не смел противиться этой памяти, потому что это было своеобразное, отражённое многие разы в сводах над миром эхо моей Инвы. Поминальная песнь по ней. Я мог, но я не посмел её прервать. Я окунулся в свою слабость, в жертву своей любви миру. И в этот момент я проиграл битву за груз с Хозяином Луны.
– Не ходи к нему, девочка, не люби, – шепнул вдохновенно на ухо телу рыжей женщины умиравший многие сотни раз демон.
Он мягко коснулся её волос, он убрал их за плечи. Быстрыми, необъяснимо нежными и аккуратными движениями он заплёл ей волосы. Он снял порванную одежду. Ласково коснулся губами затылка. Надел на неё перчатки, которые снял с себя, которые снял с меня прежде…
– Пойду, мастер. Отпустите ли?
– Пущу.
Он отпустил.
Я не смог вынести того, что она уходит отсюда. Что идёт куда-то, где ей никогда не будет места. Я потянулся за ней, я забыл всего себя в этом броске, но точность контроля, требовавшаяся от меня, возросла почти в сто пятьдесят раз, и я сорвался.
– Ты не проигрываешь, Риррит, – с болью в голосе говорил мне Хозяин Луны, оставаясь за её плечами. Он был сейчас, как и я, одинок. – И мы не враги. Что такое любовь? Риррит?
Я молчал.
– Риррит, что такое любовь? Почему твои глаза плачут? Иди и стань в сто пятьдесят раз точнее ради неё. И если ты полюбил её сильнее, чем Хозяин Мира сможет её полюбить, то останови! Получи контроль над ней, но знай, помни об этом, Риррит: когда ты победишь, тебе будет уже нечего в ней любить.
Я смотрел ей вослед своими глазами. Она застыла.
– Попрощайся. На счёт три она разлюбит тебя и больше не вернётся никогда.
Она обернулась.
Впервые в жизни я глядел в глаза своей жертве. Достаточно ли боли я отдал ей? Достаточно ли горести я ей сообщил? Сможет ли она её вынести вне нас, сделать её открытой, трепещущей, чтобы там, где ни меня, ни её никогда не будет, кто-то нашёл и исцелил её – нашу боль. Исцелил и запомнил. Исцелил и сделал нас этим бессмертными?
Я не прощался. Упивался каждой секундой, что продолжался наш безмолвный контакт. Наш танец без прикосновений. Там, глубоко в ней, была искра Сотворителя. Её создал Хозяин Луны, и я холодным безжалостным ветром раздул её ярче. Заставил её больше… жить. Демон досчитал до трёх, и, прежде чем он меня сбросил с последней попытки контроля, в глубине её глаз погасла какая-то искорка вдохновения, понятная только мне.
И я закрыл сто сорок восемь пар своих глаз.
Ступали по полу, истоптанному жильцами погибшего мира, миниатюрные ступни. Казался совсем крошечным на фоне массивной закрытой двери обнажённый силуэт. Я потянулся к ней, но не смог прикоснуться.
Я испугался. Мне стало неистово, неимоверно страшно. Всё, что я только что признал для себя, словно бы исчезло. Словно истлело за одно мгновение и навечно. Я не хотел больше быть собой, я не мог её потерять. Я потянулся в сражении за контроль над ней. Я проиграл. Я не смирился. Я бесновался, я дёргал за все связи без разбора. Я шёл до конца, я требовал от Хозяина Луны честности: контроля над женщиной, которую любил, или смерти. Смерти или полного контроля!
Какой чудовищной издёвкой казалось мне теперь собственное признание в том, что я не существую! Что я не палач и не жертва. Что всё, что есть во мне, – некая совокупность опыта, не более. Что всё, что есть в ней, – лишь последовательность химических реакций. И нет искры Сотворителя между нами. Что не существует ничего, что было бы выше и сильнее меня. Превозмогало бы любые обстоятельства. Что она разлюбила по чьей-то чужой указке, и та кроткая нежность между нами, соподчинённость страдания, уже невозвратима.
Что утрачено, пропало навсегда это чумазое бесцветное счастье. Это грязное, обмыленное, сухое счастье, когда двое сидят за одним столом. Без жарких объятий, без ярких взглядов и отчаянных чувств. Сидят за столом в серой комнате и просто едят. Когда предсказуемы движения. Когда вытравлены чувства. Когда так холодно и пусто между ними, когда пусто, когда морок, когда всё одинаково, и нету, нету совсем цветов. Как нужно мне это смурное, неприглядное счастье. Как хотел я пригреть и успокоить его у себя на груди теперь! Теперь, когда она уходила прочь.
Но не будь оно утрачено, я не понял бы его так, как понимал сейчас.
Я потянулся к возлюбленной и соскользнул. Провёл ласково по спине разноцветной росписью силовых линий. И исчез для неё. Остался далеко позади.
– Не ходи к нему, девочка, не люби его, – нежно повторил Хозяин Луны слова, которые по традиции каждый мастер работного
