к купеческому сословию, и грамоте обучался у приходского дьячка, отличавшегося не столько педагогическими познаниями, сколько замечательною способностью выпить целую четвертную сивухи и затем как ни в чем не бывало читать акафисты2,—а все же он, Иван Трофимыч, «сам хозяин» и'«никому не уважит», и следовательно, не в образовании суть, а в «планиде».
Время, с которого начинается наш рассказ, было особенно трудное и невеселое для супругов Кротковых. Вот уже вторую неделю, как Иван Семенович слег в постель, жестоко простудившись на похоронах одного очень важного лица, о последних минутах которого, смерти и пышных проводах в загробную жизнь он в свое время и раньше других успел дать весьма красноречивые, отчеты. Вернувшись в тот день из обхода по редакциям, Иван Семенович почувствовал себя очень нехорошо. В ночь лихорадка усилилась, жар и озноб постепенно увеличивались, и к утру он уже весь горел как в огне.
— И нужно же было помереть этому дураку в такую погоду! — негодовала Мария Николаевна, ухаживая за больным мужем.
Действительно, погода в день похорон была такая, что если бы не только тщедушный Иван Семенович, но даже сам высокопоставленный покойник или любая из провожавших его жандармских лошадей простудилась и схватила грипп, то этому едва ли бы кто нашел нужным удивляться. Доктор и аптека — эти два бича рода человеческого сделали то, что уже к концу второй недели болезни Ивана Семеновича Мария Николаевна снесла к жиду-закладчику последнее свое достояние — обручальные кольца, пускавшиеся обыкновенно в оборот уже после всего прочего и только в самые критические, безвыходные минуты.
Как назло, их друга и благодетеля Ивана Трофимыча не было в столице. Он уехал на побывку в деревню, а оставленный им при лавке племянник, малый лет четырнадцати, вполне достаточно придурковатый, по имени Микитка, только рот разинул и глаза вытаращил, когда Мария Николаевна попробовала было попросить у него взаймы несколько рублей.
Оставалось последнее средство — идти «Христа славить».
«Христа славить», по выражению Ивана Семеновича, означало предпринять экскурсию по редакциям, в которых он обыкновенно работал, с целью выпросить малую толику деньжат вперед. Прием далеко не из приятных и в большинстве случаев не увенчивающийся успехом. Однако делать было нечего, и Мария Николаевна, одевшись получше и попросив соседку по квартире, старую и давно уже выжившую из ума вдову чиновницу, посидеть пока с ее мужем, чуть не рысью пустилась в ближайшую из редакций. Погода была, какая обыкновенно бывает в конце осени в богоспасаемом Петрограде: сверху моросил дождь, снизу пронзительный, холодный ветер подымал с бесконечных луж облака водянистой пыли. Не успела Мария Николаевна пройти и половину пути, как уже промокла до костей. Какая-то несчастная собачонка, куцая, лохматая, вся мокрая, с красными, слезящимися глазами, встретившись, увязалась было за ней и довольно долго ковыляла сзади на трех лапках, боязливо поджимая четвертую, безобразно распухшую, с следами запекшейся крови; но Мария Николаевна, обыкновенно весьма сердобольная, на этот раз не обратила на нее внимания — ей было не до того. При переправе через одну из улиц собачонка наконец отстала и, утомясь, присела, прижавшись к стене, пугливо озираясь во все стороны и по-прежнему бережно и заботливо поджимая раздавленную лапу.
— Г-н редактор дома? — не без волнения спросила Мария Николаевна отворившего ей сторожа.
— Никак нет-с, они уехамши-с, а секретарь ихний-с дома-с: пожалуйте в редакцию.
В редакции — небольшой и неуютной комнате, заваленной газетами и всяким печатным хламом,— Марию Николаевну встретил официально-учтивым полупоклоном белобрысый молодой человек в очках, показавшийся ей почему-то похожим на гипсового кролика, вроде тех, что продают на вербной неделе3 под арками Гостиного двора.
— Чем могу служить, сударыня? — произнес меж тем кроликообразный секретарь, одною рукою слегка придвигая ей стул.— Прошу покорно!
Мария Николаевна присела и в коротких словах передала причину своего посещения.
— Н-да,— произнес глубокомысленно секретарь, с серьезным видом пощипывая свои реденькие щетинки на верхней губе,—н-да, я понимаю ваше положение, сударыня; но, видите ли, у нас уже правило не выдавать авансов; мы так много потеряли денег за многими из своих сотрудников, что теперь решили никому и ни в каком случае не давать. Вы сами понимаете, давая одному, мы не имеем права отказать другому, а уже когда решено не давать, тогда уже никому не давать!
Высказав это глубокомысленное финансовое соображение, секретарь снова поклонился и с видом серьезно занятого человека придвинул к себе какую-то счетную книгу.
— Впрочем, — прибавил он вдогонку уже уходившей Марии Николаевне,— зайдите завтра, эдак часов около двух, редактор, наверно, будет дома; попробуйте, попросите его сами, может быть, для вас он и сделает исключение.
Во второй редакции, куда зашла Мария Николаевна, не оказалось налицо ни самого редактора, ни его секретаря, а сидевшая в редакционной комнате веснушечная, сухопарая барышня на все расспросы г-жи Кротковой только глаза пучила и рот разевала, точь-в-точь Ивана Трофимы-ча племянник Микитка.
Набегавшись вволю и наволновавшись, голодная и усталая возвращалась Мария Николаевна домой, довольная уже и тем, что в ее стареньком потертом портмоне все-таки, взамен абсолютной пустоты, покоились две бумажки: одна пятирублевого, а другая трехрублевого достоинства. Пятирублевую ей дали в одной редакции небольшой газеты, где муж ее почти и не работал и куда она забрела просто с отчаяния после долгого и бесплодного скитания по другим редакциям.
Лохматый, с взъерошенною бороденкою и в согнутом пенсне, секретарь редакции, с виду весьма курьезный и неуклюжий, сначала принял было ее не особенно любезно, но, выслушав довольно внимательно ее просьбу, пошел к редактору и через несколько минут вернулся и подал ей скомканную пятирублевую ассигнацию.
— Редактор извиняется, что в настоящую минуту он больше дать не может!
Мария Николаевна несказанно обрадовалась этим деньгам, тем более что именно в этой редакции она меньше всего могла рассчитывать на успех.
Трехрублевку ей выдали в последней редакции, куда она завернула по дороге домой.
Эти три рубля были недополучены ее мужем при последнем расчете, и ей их выдали немедленно, без всяких разговоров.
Когда Мария Николаевна вернулась, она застала у постели своего мужа одного из его приятелей — Сергея Сергеевича Потачкина.
Потачкин, небольшого роста, нервный господин с желчным выражением лица, о чем-то горячо разглагольствовал. Иван Семенович лежал, свесив с подушки свое изнеможенное, бледное лицо с лихорадочным взором, и, казалось, не слушал своего собеседника. Увидев входящую жену, он видимо оживился.
— Ну, что? — спросил он ее ласково и в то же время грустно улыбаясь.
— Да что, Ваня, хороши они
