продвигались. На этот счет у меня не было никаких иллюзий. Все действительно заканчивалось. Я видел свой дом, стоящий на другой стороне улицы. Он накренился, как и остальные, и от фундамента до крыши зияла в нем широкая зигзагообразная трещина. Проходила она точно по квартире Маргариты. Было странно, но я почти не вспоминал о ней. И я почти не вспоминал о профессоре, квартира которого находилась рядом. И почти не вспоминал о жене и о Близнецах. Все это было в прошлом. Выцвело, стерлось, уже не существовало. Точно так же, как и полковник. Каждое утро он шел по набережной, придерживая свой раздутый портфель. Это было? Этого не было. Сохранились лишь полуразрушенные корпуса, так называемое «строение тридцать восемь». Я не помнил, для чего оно предназначалось. Наверное, для института. Помнить было не нужно. Нужно было только стрелять, — и я стрелял. А когда кончился магазин автомата, то я отломил его и вставил новый. Я сумел это сделать. Я действовал чисто механически. И я нисколько не удивился, когда из земляного отверстия, перекосившись от напряжения, наполовину выбрался Василек и улегся щекой на податливые комья глины.
Выглядел он ужасно. Часть лица у него заплыла, вместо глаза набрякло кошмарное месиво, левая рука перегибалась, как плеть, а предплечье ее намокло от свежей крови. Но он по-прежнему улыбался, отслаивая верхнюю губу, и здоровой правой рукой придерживал свою динамо-машину.
Он сказал, не открывая второго глаза:
— Ну как, Николай Александрович, вы еще живы? Если живы, то, пожалуйста, крутаните ручку на один оборот. Сам я, к сожалению, не могу, меня не хватает…
— А где Куриц? — спросил я.
И Василек застонал, словно вопрос причинил ему дополнительные страдания.
— Крутите, крутите! Неужели вы думаете, что я бросил бы Леонида Иосифовича? Никого там больше не осталось, я — один… Ну так что? Вы можете это сделать?..
Еще какое-то время он ждал, сморщенное жуткое веко его дрожало, а потом он опять мучительно застонал — непонятно для меня, сверхъестественным усилием приподнялся, ухватил зубами корпус динамо-машины и неловко, но резко провернул ее маховик здоровой рукой. И немедленно после этого обмяк, точно битая птица.
— Отлично, — сказал он.
И ничего не произошло. Я думал, что сейчас содрогнется земля, что вспучится откуда-нибудь из-под Сада огромное черное облако, что посыплются камни и куски деревьев. Но ничего этого не произошло. Почва слегка колыхнулась, и все. А из подземного хода раздался печальный вздох. Я даже решил, что повреждено соединение. Однако уже в следующую секунду увидел, как вырываются из болота белесые пузыри, как они звонко лопаются, будто закипает трясина, как вылетает из них желтоватый горячий пар и как в панике откатываются солдаты — обратно, на твердь асфальта.
Значит, у нас получилось.
— Получилось, — сказал я Васильку.
Но Василек мне не ответил. Он лежал на спине, уцелевший глаз его теперь был открыт, и пронзительно-яркий голубой зрачок смотрел прямо в солнце.
4. САД И КАНАЛ
Я намеревался завернуть в район Красноармейских улиц. Я жил там в детстве, я ходил там в школу и я помнил светлую солнечную тишину, которая стояла между домов: тесные каменные дворики, узкие пролеты переулков. Очень хотелось посмотреть на все это в последний раз. Леля, в общем, тоже не возражала. Но подойдя к мосту через Фонтанку, мы увидели, что большое многоэтажное здание на другом берегу полностью обрушилось и перегородило обломками почти весь Измайловский. Это было не первое здание, которое обрушилось: пока мы добирались сюда, мы столкнулись с двумя или тремя очагами разрушений. Видимо, разваливался весь город — трескались выпуклые мостовые, вылезали из земли и заваливались фонарные столбы, падали, как подрезанные в основании, целые кварталы, оползали дворцы, превращаясь в груды мрамора и кирпича, уходила в трещины вода из каналов, съезжали на бок крашеные купола церквей — рыжая сухая трава прорастала на площадях, превращая асфальт в мелкозернистую крошку. Разрушение происходило очень быстро: только что стоял крепкий дом, и вот уже — хаос и доски. С мыслью о Красноармейских улицах мне пришлось распрощаться.
Я лишь вздохнул.
— А все-таки неужели ничего нельзя было сделать? — спросила Леля. — Ты меня извини, но мне кажется почему-то, что он еще жив — что он лежит сейчас там, один, может быть, раненый, посреди болота, и трясина медленно засасывает его. Закрою глаза и вижу: топь, развалины, желтый туман. А в воде извиваются жирные скользкие пиявки…
Она достала из кармана носовой платок, послюнявила и ожесточенно потерла щеку — скривилась, потрогала это место пальцами.
Спросила:
— Что там у меня на лице? — добавила. — Больно.
В свою очередь я тоже достал носовой платок, тоже послюнявил и тоже вытер.
— Ничего особенного. Просто ссадина…
— Ладно. Надо идти, — сказала Леля. — Я знаю, что я все выдумываю. Он, конечно, погиб. Я видела, как земля на этом пятачке — осела. Между прочим, он поступил совершенно правильно. Он убил Зверя и сам погиб. Ведь так?
— Так, — сказал я.
— Тогда пошли.
— Пошли.
— Но это был очень красивый Зверь, — вдруг сказала Леля.
Кое-как мы перебрались через развалины. Местами там было совершенно не пройти. Арматура образовывала какие-то немыслимые сплетения. Леля то и дело спотыкалась. Я ее поддерживал. Нам приходилось чуть ли не прижиматься к стене противоположного дома. Я боялся, что он тоже может обрушиться. Но, к счастью, все обошлось. Развалины остались позади. Позади остались болота и вымершие трущобы. Мы пересекли Обводный канал, вода в котором пахла отбросами, и по безлюдной, уже растрескавшейся набережной обогнули территорию Варшавского вокзала. Дальше начинались пакгаузы и склады, засыпанные антрацитом. Собственно, город здесь завершался. Город тоже оставался позади. Леля была права. Это был действительно очень красивый город. Я вспомнил, как горит от закатного солнца шпиль Петропавловской крепости, как потом выделяется чернотой отточенный ее силуэт, как темнеет прозрачная синева на Дворцовой площади и как светится в ней пышная лепка Дворца, как блестит неподвижная зеркальная вода в каналах, как сквозят ранней осенью деревья в Летнем саду, как пленительно разгораются белые ночи и как облекают они капище камня в волшебный свет. Замирают подъезды, цепенеют торжественные колокольни, эхо случайных шагов парит над улицей…
Ничего этого больше не будет. Я ощущал болезненную ноющую пустоту в груди.
— Что-то закончилось, — сказала Леля. — Я чувствую, что — что-то закончилось. Что-то перестало существовать. Я не знаю, будет ли у нас что-нибудь новое. Может быть, и не будет. Но что-то определенно закончилось. Раз — и все.
— Да, — сказал я.
Я чувствовал
