Книга Сага о Кае Эрлингссоне - Наталья Бутырская

Я сидел на привычном месте у борта и не мог отвести взгляда от широкой спины попутчика. Тулле впереди, Рыбак — возле мачты, чтобы ничего случайно не поймал, Косой слева, Арне Кормчий держал правило. И сакравор ярла Сигарра — возле Альрика.

Когда он начнет меняться? Как быстро проявит себя праматерь тварей в его крови? Как он изменится? Превратится ли в чудовище о трех лапах и одном крыле, как рассказывал рыжий чтец? Или обернется полумедведем-получеловеком, бьёрнманом, о котором ходит немало историй?

Если бы я мог выбирать, то стал бы ульфманом, человеком-волком, гулял бы по лесам и полям, резал бы свежую дичь да набирался бы сил. Создал бы свою стаю и захватил бы все земли.

Непонятно это. Почему после десятой руны нужно обязательно съесть сердце твари? Все знают, что в кишках сидит смелость, в голове — память, в языке — скальдический дар. А что хранится в сердце? Мать говорила, что в сердце есть то, что делает тебя тобой, но если съесть сердце коровы, то ведь мычать не начинаешь и на траву не бросаешься. Значит, если съесть сердце твари, то тварью не становишься, а вот если не сожрать его на десятой, пятнадцатой и двадцатой руне, то беды не миновать.

Сейчас сакравор дошел до десятой руны, но пока он не сделает положенное, хельтом считаться не может. Так, хускарл на последней ступени. Потому ярл Сигарр и отправил его с нами в Кривой Рог, мол, пусть найдет там да выкупит нужное сердце. А ведь сакравор еще и отказывался, говорил, что больше ни на кого руки не поднимет, не вырастет ни на одну руку, но ярл настоял, вручил ему сундучок с монетами и отправил восвояси. И откуда только у этого ярла столько денег? Поди, его отец в свое время изрядно наватажил.

Пока Хьйолькег благоволил нам и дышал через нужную ноздрю, «Волчара» весело бежал по серым водам и без помощи весел. Хирдманы развалились кто как и занимались своими делами. Хвит распустил белые волосы, прикрывая лицо от непривычно теплого солнца, и снова шевелил губами. Сочинял. Энок Ослепитель крепил перья к стрелам. Вепрь просто храпел. А вот Трюггве сидел один, понурившись. Обычно он горячо обсуждал с Йодуром-мечником последние бои и прикидывал, как можно было сделать лучше. А Эйрик бы начищал свою секиру, точил бы ее, выглаживал древко, убирал бы малейшие неровности. Мы шутили, что его секирой можно мясо нарубить и на лезвии зажарить, он же всегда притворно злился и говорил, что лучше он нас нарубит и зажарит, чем осквернит свое оружие.

Я вздохнул и глянул на секиру, лежащую рядом со мной. Его секиру. Альрик сам отдал мне ее взамен расколовшегося топорика, сказал, что Эйрик бы не возражал. На острие после ночного боя остались выщербины, я взял точило и провел по лезвию. Все сноульверы обернулись на меня со странными взглядами. Тулле прошептал:

— Я подумал, что это Эйрик…

Я отложил точило. Потом займусь секирой.

— А если на нас сейчас нападут, будет сакравор драться или нет? — спросил я Тулле. — Я бы на его месте не стал.

— С десятой руны не так просто сшагнуть, — ответил он. — Кто-то и десять лет сидит на ней, а кто-то — всю жизнь. Там таких, как мы, нужно не меньше сотни убить, а то и больше.

— У моего отца было сердце огненного червя.

— Хорошее сердце! Сильная тварь. Такое и для сторхельта сгодится.

— Но сейчас его уже нет. Как раз отдали воину на пятнадцатой руне. От него потом так силой пыхало, покруче, чем от конунговых наблюдателей.

— Так чего у тебя с той разноглазой-то вышло? — Тулле поменял тему. Не любил он разговоры о рунах, тварях и тому подобному.

— Да ничего. Ты ж больше к столу не выходил, потому не видел, как она липла к другому хирдману, тоже сильно младше нее.

— И ты ничего не сделал? — ухмыльнулся друг.

— Сделал. Обрадовался, что она наконец от меня отвязалась.

— Странная. То тебя из рук не выпускала, то к другому переметнулась.

— Да она же наполовину мужик. Орсу отринула, к Фомриру ушла, вот у нее все и перемешалось в голове. А нам же как надо: чтобы помоложе да все время разные.

— Не всем, — вздохнул Тулле. — Мне бы и одна сгодилась, только не любая.

Я нахмурился. Неужто он влюбился в кого-то из Сигурдовых девок? Они же все страшные и староватые, да и не заметил я, чтобы Тулле кому-то из них уделял внимание.

— В соседнем хуторе. Мэва[14]. Я как чаек вижу, всегда ее вспоминаю. Она похожа на них.

— Такая же наглая и крикливая? — попытался было я перебить туллевы откровения.

— Нет. Такая же чистая, белая и аккуратная. И ныряла не хуже любой чайки, даже с Черной скалы прыгала, а Черная скала — это такое место, где пока летишь в воду, успеваешь имена всех весенних и зимних богов проговорить. Я, когда в первый раз оттуда прыгнул, потом три дня ходить не мог — пятки горели. Мы ведь с Мэвой сговоренные были. Наши отцы хотели нас поженить, а потом я убил дядю, и все расстроилось. Оно и правильно. Вдруг бы я ее убил? Я же вообще не понимаю, что творю.

— Но ты с зимы ни разу не срывался. Самый скучный сноульвер!

Тулле отвернулся к морю.

— Знаю. У меня и раньше это нечасто случалось. Два-три раза за год.

И замолчал. Он всегда расстраивался, когда дом вспоминал. Вот бывают же такие люди! И ростом, и силой вышли, и с оружием управляются так, что любо-дорого смотреть, идеальные воины. Ан нет. Не лежит у них душа к ватажьему делу. Значит, не Фомрир их благословил. К Тулле явно Фольси благоволит, бог-пахарь. Хвит — Свальди хвалы возносит. Арне Кормчий — Нарлом одарен, сквозь воду скалы и рифы чует, знает, когда ветер сменится. Рыбак — Мириннов сын, тут и говорить нечего. Вепрь, видимо, от Корлеха милость получил, уж больно он рукастый, может и смастерить что-нибудь, и приготовить, и рану зашить. На все дела мастер. Альрик ест с рук Фомрира и Мамира сразу: хитрый, умный, говорливый. А я? Я точно Фомриров воин. Пусть я не лучший в мире воин, не бесстрашный и не всемогущий, но больше ни к чему душа у меня не лежит.