Теперь отложили лопаты, теперь действовали осторожно — как только среди чернейшей земли забелело нечто, похожее на белых червей. Запах не оставлял пространства для сомнения. Галя отодвинулась от края могилы, но не ушла, только время от времени, словно ища поддержки, переводила взгляд на деревья, на густой, уже задевающий лодыжки, коврик травы… Когда подобрались ближе, оказалось: белое, то, что производило впечатление червей, — выступающие складки простыни, в которую было закутано нечто огромное, пухлое, также червеобразное.
— Это не он, не он, — вдруг, словно разбуженный, забормотал Сапин. — Мамой клянусь, не он. Подменили! Тот был худой… ну, нормальный…
— Гнилостные изменения, — сообщил обаятельный судмедэксперт. — Неужели ни разу не сталкивались, Сапин? Трудно поверить! А еще профессиональный убийца…
— Убийца, ну и что же? Мое дело чистое: послал маслину[5]— и готово. Я же их не хоронил. Что же это такое, что же это…
— Полюбуйтесь на дело рук своих, — назидательно промолвил судмедэксперт.
Разоблачая жирную белую личинку смерти, отвернули край простыни с лица трупа, и оно прорвалось наружу, как бы всплыло из земли — шарообразное, с утопленным между щек носом и неожиданно резкими синими кругами, обводящими щелеобразные глаза, подчеркивая облик потустороннего алкоголика. Волосы и борода, в которых застрял песок и мелкие земляные комья, казались прилепленными неумелым гримером. Под кожей, которая кое-где начала уже отделяться, расползся рисунок сине-багровых крупных кровеносных сосудов, похожих на следы молнии. В это ни с чем не сообразное, будто и не совсем уже человеческое, лицо Сапин впился глазами — нет, сильнее: всасывал его всеми чувствами. И хотел отвернуться — и не мог. Это зрелище значило для него больше, чем просто лицо убитого им… Не каждому дано подсмотреть при жизни, как он будет выглядеть после смерти.
Между раздутым подбородком и грудной клеткой, напоминающей барабан, не просматривалось шеи, но отмечалась складка, из которой сползала на грудь, исчезая под мышкой, тонкая, но прочная веревка.
— Вы его задушили, Сапин?
— Да, моментально. Едва он сел в машину, я сзади набросил петлю. Взял у него документы, ключи. Поселился у него дома. Задаток зубрянский взял — то, что осталось от «зелененьких». Михайлов, тоже вроде Зубра, банкам не доверял: все бабло дома держал, по ящичкам рассовывал…
Сапин рассказывал теперь словоохотливо. Единственное, что вызвало у него затруднение, нет, скорее, некоторую шероховатость, — произнесение фамилии Михайлова. Будто теперь он сомневался, кто же кого убил.
— Узнать оказалось-таки трудновато, — напевал судмедэксперт, склонясь над трупом, точно нянечка над детсадовцем, — но мы его, красавца нашего, преобразуем. За ушками надрежем, да-а, за ушками, где не видно. Газ выйдет, лицо опадет. Его ведь хоронить еще…
— Я узнала его, — убежденно сказала Галя. Так звонко и убежденно, что у кого-то среди мужчин-милиционеров вырвался неуместный истерический смешок. Она чувствовала, что ее миссия исполнена: сначала она разоблачила ложного Михайлова, теперь попрощалась с телом Михайлова истинного. В ней, лейтенанте Романовой, не осталось по отношению к тренеру, вместе с которым она читала стихи поэтов Серебряного века, ни одной из прежних, незрелых, семнадцатилетних эмоций. Она чувствовала огромную усталость и облегчение, словно дотащила до какой-то необходимой точки пространства увесистый груз. Больше всего ей хотелось повернуться и уйти из сада, с которым у нее связано столько воспоминаний — и милых, и пугающих. Но резкий уход означал бы, что воспоминания по-прежнему имеют над нею власть…
И Галя осталась.
Ночь с 25 на 26 февраля. Георгий Воронин
Посреди ночи Гарик Воронин проснулся и привскочил в холодном поту. Кажется, он даже вскрикнул, или это кричал во сне кто-то другой, а он лишь услышал это — крик человека, которого ведут убивать? За то время, что он спал, подвал изменился: тусклая лампочка больше не горела, зато откуда-то исходил нерезкий синеватый свет, обрисовывавший в темноте очертания непривычных вещей. Пока Гарик спал, его раздели: лишили рубашки, джинсов и обуви, оставив одни трусы. Как им это удалось? Неужели ему ввели наркотик? Где дедушка? Неужели его забрали, пока Гарик спал? И зачем это очередное издевательство? Гарик вскочил на ноги и упал: было необычно высоко. Сверху на него спланировала какая-то шерстяная штуковина, накрыв с головой. Барахтаясь, Гарик отбросил одеяло, нащупал ножку и деревянный бортик кровати и все вспомнил…
Медленно он выплывал из леденящего прошлого, приспосабливаясь к своему возвращенному, когда-то привычному бытию. Синеватый свет — от фонаря за окном, который просачивается сквозь занавески с морским узором. Вещи, которые он благодаря фонарю различает в ночном мраке, — это принадлежащие ему вещи: шкаф, стул с брошенной на него одеждой, письменный стол, где громоздятся неаккуратной горой его книги и музыкальные диски — мама ничего не тронула в его отсутствие… Он — здесь. Он — дома. Ему незачем больше трястись от страха, незачем преодолевать себя, ожидая, что все это вот-вот кончится, и боясь, что может кончиться совсем не так, как он хотел. Все мучения остались позади.
Сразу после того, как их с дедушкой освободили, из Гарика словно выкачали всю нервную силу, поддерживавшую его минуту назад. Вот только что он готов был бежать, кричать, отбиваться — и вдруг, в объятиях мамы и папы, которые гладят его по голове, ощупывают, спрашивают, все ли с ним в порядке, он чувствует, что у него подгибаются ноги. Он успел выдавить: «Со мной все в порядке, я не ранен, я не заболел, дайте дедушке таблетку от сердца» — и прямо в машине заснул. Был день, правда бессолнечный, неяркий, а сейчас ночь. Это он столько проспал? Организм подсказывал, что пора сходить в туалет, и Гарик направился туда, шлепая по полу босыми ногами, вернув одеяло на кровать. Родная темнота стала непривычной, он даже пару раз споткнулся, один раз натолкнувшись на угол письменного стола, а другой — на стул, чего раньше не случалось. Унитаз в туалете, выложенном кафелем цвета морской волны, показался ему незнакомым. Все казалось незнакомым и восхитительным до такой степени, что не было сил восхищаться. Гарик не мог поверить, что теперь он снова будет жить в этом доме, видеть солнечный свет, идти, куда хочет. Половина его сознания не в состоянии была в это поверить: она осталась в подвале, и Гарик пока не умел вывести ее оттуда. Ему оставалось надеяться, что со временем эта половина его будет уменьшаться, превратится вначале в одну треть, затем в одну четверть и так, мало-помалу, изо дня в день, сойдет на нет. Гарик не в силах был сейчас думать, что он скажет родителям, чем займется, когда — совсем скоро — наступит новый день: пока что возвращение в свое нормальное прошлое, которое стало настоящим, представлялось ему непосильным трудом.
Закрывая дверь в туалет, моргая ослепленными сонными глазами, Гарик увидел папу… нет, не совсем так: он почувствовал, что этот человек, который вышел в коридор, услышав, наверное, его босое шлепанье, — его папа. Даже в темноте его не спутать с мамой или с дедушкой.
