ней механическое потрескивание и как будто какую-то дальность, словно негромко работало очень-очень старое радио – из тех маленьких решетчатых, что вечность висели на стене, даже годами после того, как переставали работать.
Но никакого радио здесь не было. Я сел на стул, пластик которого за время отсутствия моего тела успел стать холодным, и уставился в пол. Один я лежу в коме, а второй я, где-то между жизнью и смертью, страдаю галлюцинациями. Не так я представлял себе свое будущее.
– Состояние между жизнью и смертью? – спросил голос, который я решил называть радио.
А еще решил не отрывать взгляда от серого линолеума палаты. Одиночной, кстати. Когда человек впадает в кому, его помещают в отдельную палату? Или когда уже ясно, что ему конец? Как вообще все это устроено? Кто принес эти проклятые ромашки? И как давно? Я ни черта не знал и от этого чувствовал себя еще беспомощнее.
– Так говорят люди, да, – продолжило невидимое радио. – Врачи. Те, кто ничего об этом не знает. С точки зрения сути, а не с медицинской. Но они неправы. Кома – это Комната, о которой ты не вспомнишь, если решить из нее выйти. Поэтому те, кто выходил, не могли рассказать остальным ничего толкового о том, что было. О Комнате-Коме.
– Эта комната – и есть кома? – не удержался я от вопроса и оглядел помещение еще раз. – Вот эта?
– Мы вступили в диалог, это уже шажок вперед, – проскрипело радио. – Хотя, если по чесноку, это лишь монолог в твоей голове. В двух твоих головах: той, что сейчас озирается, и той, что сейчас безжизненно покоится на больничной подушке. И да – это она и есть. Та комната, в которой ты понимаешь правду. В которой можешь посмотреть на себя и свою жизнь со стороны. И решить, хочешь ли ты покинуть эту комнату и вернуться в мир живых, или же лучший вариант для тебя – остаться и смотреть, как ты умираешь, а потом и самому исчезнуть, рассыпавшись на миллиарды атомов.
– Разве можно не хотеть вернуться? – удивился я. – Хотя, конечно, вернуться можно и овощем… Период восстановления и все остальное. Редкие случаи. Да, наверное, можно и не хотеть.
– Дело не в этом, – возразило бесплотное радио. – Всегда можно полностью восстановиться. Ваша медицина еще не доросла до этого, но ей и не нужно. Все зависит от человека и от того, что он увидел и решил в этой Комнате-Коме. И в тех случаях, когда человек решил, что там ему делать больше нечего, решил не возвращаться, но по какой-то нелепой случайности наша система дала сбой, и он все-таки вернулся – о, боги, как нам тогда неловко! Как он тогда мучается! Пазлы не подошли друг к другу. Вообще из разных коробок. Таких бедняг мы в конце концов приканчиваем. Грязная работа. Но это наши ошибки, нам их и исправлять. И даже не думай спрашивать, чья – «наша». Если решишь вернуться, ты не вспомнишь, так что это будет лишней озвученной информацией. А если решишь умереть – тем более.
Я заходил по палате. Почему здесь так тихо? Почему никто ни разу не зашел? Могу ли я выйти в коридор? Что же все-таки это за радио? И почему, если можно полностью восстановиться, кто-то может не захотеть вернуться?
– Нет никакого коридора, глупый ты человек. Ты в коме. В комнате. Из нее нет коридоров. И если хочешь знать, на той стороне в твою палату иногда заходит медицинский персонал.
– А кто еще? – спросил я, проклиная слишком явную надежду в голосе – в голоске даже, ставшем вдруг до неприличия мягким.
– А вот тут мы подошли к вопросу о том, почему кто-то может не захотеть вернуться, – заскворчало радио. – Сядь, пожалуйста, на стул. Меня немного отвлекает твое мельтешение.
Я сел. Увядшие ромашки смотрели на меня тусклыми желтыми глазами с поникшими белыми ресницами.
– В этой комнате понимаешь наконец, счастлив ли ты. Узнаешь цену себе и своему окружению. Времени подумать обо всем более чем достаточно. А чем дольше думаешь, тем больше выводов делаешь. Самый последний – решающий.
«Комната, в которой узнаешь правду», – вспомнил я.
– Большинство из тех, кто мог бы вернуться, но не захотел этого делать, приняли решение не просто так. Их подкосило осознание того, насколько они на самом деле одиноки и насколько ошибались в том, что считали правдой. В отношениях, людях, ценностях. Они наблюдали, как их покидают друзья, метнувшись к тем, кого раньше высмеивали или на кого никогда не хотели быть похожими. Любимые. Жены и мужья, не нашедшие в себе достаточно любви, чтобы убедить их остаться, устало ждущие, когда все это закончится. Девушки и парни, с чистой совестью уходящие к другим, даже не дождавшись. Дети, все реже и реже втискивающие в свое расписание визит для галочки. Родители, упивающиеся своим горем, купающиеся в нем, забыв про его причину. Бизнес-партнеры, с радостью присваивающие себе часть их состояния и долю в общем деле. Пелена, спадающая с глаз, бьет сильно и сразу по всей жизни. Не все могут принять правду. К кому-то вообще никто не приходит, и человек, предоставленный размышлениям, просто сливается с этой комнатой, не испытывая никаких сожалений, кроме тех, что не сделал этого раньше.
– Ну, с этим у меня всё в порядке, – сказал я.
– С чем это?
– Да со всем! Я счастливый человек. И уверен, ко мне все пришли бы. Уже приходили, верно? – кивнул я на ромашки.
– Верно, – отозвалось радио. – И как ты видишь, ромашки уже завяли. Ты здесь не первый день. Вообще-то, последний. Сегодня тебе надо принять решение. Так что давай посмотрим.
– На что?
– На то, что здесь было.
В комнате погас свет. Я покрепче вцепился в стул – то ли от неожиданности, то ли боясь, что меня что-то с него скинет, но ничего не произошло. Свет снова включился, и в палате оказались врачи, которые что-то настраивали на приборах, шевелили связанные со мной трубки, тыкали в кнопки на аппаратуре. Меня они не видели. Я попытался что-то сказать и встать со стула, но ничего не вышло. Я был нем и невидим. Прозрачное привидение. Ромашек на тумбочке не было. Только какие-то неприятные медицинские инструменты.
Потом стали появляться посетители. Не имея понятия, какой в данный момент день или время суток, я просто жадно вглядывался и вслушивался. Иногда даже плакал. Под конец плакал много. Действительно комната открытий. Сразу скажу: никто из коллег ко мне так и не зашел. Ни
