кутался в нее, как в плед. Он сидел за столом в кабинете меж двух зажженных ламп и понимал, что ему здорово не хватает свечки. Но огарок наконец умер, и трудно было понять почему: из-за своей мистической роли в последнем путешествии или просто оттого, что слишком долго пробивался один сквозь темноту. Его останки Иван решил сохранить на память, пока не раскрошатся: чем не талисман?
Он успел написать несколько писем и отловить на улице мальчишек, согласившихся отнести их немедля, среди ночи, за тройное вознаграждение. Одно было, конечно же, для Нелли, чтобы не сердилась и ждала днем; одно — яузскому сыскному надзирателю по деликатному делу, ну а три других, почти одинаковых, — в редакции разных газет, с одним и тем же соблазнительным предложением.
Иван уже сконструировал план действий, пришел и к решению — наиболее для себя непростому. Масштаб противника этого требовал — ударить разом с двух флангов, полицейского вмешательства могло оказаться недостаточно. А значит, сегодня-завтра Оса воскреснет и напишет еще один фельетон, для которого родилось даже ироничное, броское название: «Жалю из могилы и бью челом». Рождались заранее и строчки, но их Иван пока держал в себе, не давая ни расползаться, ни громыхать на всю голову.
Сейчас он сушил последнее письмо, самое тяжелое. Для него тоже заранее подыскался мальчишка, караулил уже внизу, пиная от скуки обрывки недосожженных книг[25] в углу двора. Иван не хотел заставлять его мерзнуть, но волей-неволей глаза то и дело цеплялись то за одну строчку, то за другую. Иван вчитывался, спотыкался, пенял на собственную косноязычность. Злился, вспоминая, что важнее другое: послать скорее, чтобы успели прочесть и поняли, каких событий вскорости ждать. Но как же он тревожился, молился — и не об одном успехе операции. Пусть в часы убегающего Сочельника письмо обрадует и ободрит. А испепеляющий гнев пусть вспыхнет к заре.
Иван глубоко вздохнул, собрался и перечитал начало в последний раз.
Надзиратель сыскной полиции Иван Фомич К. — чиновнику по особым поручениям Аркадию Борисовичу R.
XV (Сущевская) полицейская часть, от 24 дек. 1887 г., ночью
Милостивый государь!
Увы, у меня не осталось ни сил, ни в особенности мужества долго ходить вокруг предмета сего спонтанного послания. На одно уповаю: что Вы, пусть и бессовестно разбуженный, снизойдете прочесть его до утра. На конверте я даже с тревожным нетерпением надпишу: «ОТКРОЙТЕ!» — именно так, вульгарно кричащими буквами, наудачу. Вы ведь крайне цепки к подобным деталям да вдобавок чутки к подчиненным. Пусть же сегодня это наконец сыграет на руку Вам самому.
Преступление, о котором мне так важно написать, давнее, но Вы его не забыли, не забыл и я. Какая же горькая ирония… когда мы прощались сегодня, я был в Ваших глазах почти другом, но завтра, вероятно, стану вечным врагом, и заслуженно. Ведь преступление совершил я. Против Вас. Но это не должно ни в чем нам помешать. Прошу, сжальтесь.
Текст сей пока, наверное, видится Вам нелепицей, но будьте снисходительны; я не болен и не пьян. Храбрюсь и делаю что должен, несу благую весть: преступление раскрыто. Совесть мою этим уже не очистить, как не отскрести до конца монету, залежавшуюся в земле. Но важнее иное: мною найден и истинно виновный. Тот, вместо кого я когда-то больно ужалил Вас…
Оставалось надеяться хотя бы на понимание, пусть не на прощение. Это действительно было важно — не поссориться вдрызг сейчас, когда столько на кону и предстоит столь чреватая скандалом облава. Мудрее ведь вместе взять графа с поличным, в той самой комнате. Присутствие чиновника по особым поручениям хоть что-то облегчит, а значит, после рассвета — часа через четыре — на Неглинный нужно будет нанести визит. Осталось дождаться. Чудовищных хитровских преступлений, неумолимой развязки — для всех. Никто не ускользнет из золотой паутины: ни граф, ни несчастные, коих он собирался облагодетельствовать в Рождественское утро, ни они двое — Жавер и Вальжан. Тянутся нити судьбы от всех, никто не потерян, не остался в стороне. Только главное… чудовищное главное все же переменилось. Андрей жив и будет жить. Хорошо, что есть все-таки в будущем прорехи, хорошо, что где-то его можно обмануть. Благослови и прости Бог мертвого инока.
Чернила окончательно высохли. Иван убрал письмо в конверт, запечатал его, надписал и поднялся. Сердце колотилось в знакомом азарте, но было по-прежнему удивительно легко, нет — стало еще легче. Повернув голову, Иван посмотрел в окно, на все еще темное, морозное, беззвездное небо. Мелькнула в утихающей метели золотая паутинка.
Он надеялся, что если в синеве и кружат призраки, то уже летят домой.
А ему, раз смысла спать нет, пора начинать фельетон.
Неглинный проезд
1887 год, 25 декабря, утро
Андрей терялся среди доходных домов и лавок, еще более фешенебельных, чем на Каретном. Трудно было поверить, что когда-то вместо этой улицы текла река, причем грязная, капризная и пахучая. Теперь чего здесь только не выросло: гостиницы и книжные, рестораны и редакции, жилища на любой вкус и достаток. Все стройное, чистое, с ажурными колончатыми фасадами и броскими вывесками, играющими то червленым золотом, то серебрёной лазурью, то маково-медным багрянцем. Улица самой сутью воплощала идею преображения: из чего-то истощенного и утлого — во что-то кипучее, живое и прекрасное, стелющееся гибко и величественно, надстраивающее самое себя. Из жалкого гадкого утенка в восхитительного лебедя, князя лебедей.
Прежде он особо не бывал здесь, только проезжал Неглинный в карете. Теперь же, медленно идя вдоль зданий, он пытался детально рассмотреть каждое, найти что-нибудь приметное — вроде расписной деревянной лошадки в витрине или витража на чьем-то чердаке, мандаринового деревца на подоконнике или восточного, словно из тростинок сделанного колокольчика над дверью. Едва-едва светало. Предметы казались призрачно-хрупкими; людей почти не встречалось, а если они и мелькали, то кобальтовыми зыбкими тенями. Улица спала: гуляки уже загнали лошадей в конюшни, а лавочники и трактирщики еще не принялись за дела. Не факт, что и собирались, в Рождество-то.
Андрей понимал, что осматривается лишь в тщетных попытках отвлечься. Поэтому же он прислушивался к скрипу снега, к звону сережек в ушах, даже к тому, как воздух через нос проходит в горло и в легкие. Ни звука более. Даже пахло только морозом, да совсем чуть-чуть тянуло навозом от далекого каретного сарая. Уловив эту едкую кислинку, Андрей поморщился и выше натянул шарф, спрятался за привычным флером кифи,
