солидному объему поглощенного пива, в поведении Клемента мало что указывает на воздействие алкоголя. И, к моей величайшей досаде, при неугодном ему направлении разговора язык у него отнюдь не развязывается. А я-то надеялась, что после полдесятка пинт его бдительность притупится и он, глядишь, и сболтнет что-нибудь противоречащее своим бредовым утверждениям.
Я явно недооценила устойчивость Клемента к алкоголю.
Зато содержание такового в моей собственной крови наделяет меня достаточной смелостью для продолжения расспросов:
— А вы всегда умели так петь?
— Да вроде, — выдавливает он.
Что ж, можно считать прогрессом.
— Брали уроки пения?
— А ты любопытная баба, а?
— Я не любопытная, Клемент, а просто интересуюсь. Думала, мы друзья, а друзья ведь делятся друг с другом всяким, правда?
— Наверное.
И когда я уже думаю, что сейчас последует очередной от ворот поворот, Клемент кивком указывает на столик со скамейками на клочковатом газоне вокруг террасы, где мы сейчас стоим.
— Давай-ка присядем.
Мы перемещаемся к столику и усаживаемся друг напротив друга.
Клемент глубоко затягивается и затем прочищает горло:
— Петь меня научила Энни.
— Вы не в первый раз упоминаете это имя. Полагаю, вы были больше чем друзья?
— Можно и так сказать.
— А как вы познакомились?
— Помнишь, я рассказывал тебе, что приглядывал за группами?
— Да, конечно.
— Энни была бэк-вокалисткой в одной отстойной группе, с которой я какое-то время работал. Я помогал ей на саундчеках, так мы и сошлись. Команда и вправду была ужасной, а главному вокалисту и вовсе медведь на ухо наступил, но Энни пела что надо, и она-то их и вытягивала.
— И она давала вам уроки?
— Ага. Я наплел ей, будто хочу организовать группу, и попросил научить меня петь. Придумал, чтобы видеться с ней почаще.
— Заранее извиняюсь, но вы не производите впечатление человека, которому для заигрывания с женщинами требуются какие-то уловки.
— Так-то оно так, но с Энни вышло по-другому. Она была американкой, из Пенсильвании. Ну и, даже не знаю, было в ней что-то особенное.
— И что произошло дальше?
— Мы начали встречаться, и уже через полгода у нас все было по-серьезному. Сняли квартирку в Сохо, и какое-то время дела шли просто чудесно. И мы подумывали о свадьбе и даже о переезде в Америку, чтобы начать по новой.
— Без паспорта это было бы непросто.
— По роду моих занятий разжиться поддельным паспортом особой проблемы не составило бы.
— Вы, похоже, все спланировали?
Он делает последнюю затяжку и отшвыривает окурок.
— Вот только не всегда выходит так, как хочется.
— В смысле?
— В феврале Энни обнаружила опухоль в груди. До Рождества она не дожила.
Его предельно искреннее откровение словно бы протыкает пузырь моего опьянения, и я мгновенно трезвею.
— Я… Я даже не знаю, что сказать. Мне так жаль.
Клемент не отвечает, лишь закуривает следующую сигарету. Затем задумчиво вертит «Зиппо» в руке, и в какой-то момент свет из бара падает на гравировку.
Мне становится понятен ее смысл, и я произношу слова посвящения вслух:
— «На темные времена».
Клемент кивает.
— Вам подарила ее Энни?
— Когда она уже знала… что конец близок, сделала надпись и настояла, чтобы я взял «Зиппо» себе. Зажигалку подарил ей на восемнадцатилетие отец, и у нее это была единственная ценная вещь.
Я тянусь через стол и крепко сжимаю ему руку.
— Как бы мне хотелось сказать вам что-нибудь в утешение.
— Что ж тут сказать-то можно, пупсик, — вздыхает Клемент. — Поэтому сам я и не вижу смысла поминать эту историю. Ты попросила, я и рассказал.
Я и по собственному опыту знаю, что продолжение обсуждения подобной темы ничего не даст. И потому снова сжимаю ему руку и произношу слова, которые хотела бы услышать сама, окажись на его месте:
— Знаю, как тяжело говорить о потерянной любви, и потому считаю тему закрытой.
В ответ Клемент едва заметно кивает.
— Может, еще по стаканчику? — предлагаю я.
— He-а, мне хватит, пупсик. Да и тебе, думаю, тоже.
— Тогда идем домой?
— Ага.
Мы покидаем садик через калитку и направляемся в сторону дома. Я беру Клемента под руку, чтобы не упасть. Или просто потому, что в окружающей темноте, как мне кажется, нам обоим не помешает немножко ободрения.
36
— Будешь доедать? — спрашивает Клемент, указывая на гренок на моей тарелке.
— Вы, наверное, шутите, — отзываюсь я со стоном.
Это Клемент подбил меня заскочить по пути в забегаловку и подкрепиться плотным английским завтраком. Он полагал, будто таковой облегчит мои страдания от похмелья.
Ничего подобного. Как раз наоборот.
Сидя возле запотевшего окна, я едва ли не физически ощущаю витающий в воздухе жир и устоявшуюся вонь взмокших работников кафе в спецовках. Чего бы я только не отдала сейчас, чтобы оказаться в модерновой обстановке какой-нибудь кофейни да потягивать латте из большого стакана под успокоительные звуки классической музыки. Уж тогда-то пульсирующая головная боль наверняка отпустила бы.
Но нет. Приходится сносить пытку тарелкой с жирной требухой и таким крепким чаем, что им при желании можно выкрасить стены моей гостиной. А уж что касается музыки, слегка расстроенное радио в данный момент заходится ревом авторства «Секс Пистолз», если не ошибаюсь.
— Мне нехорошо. Может, пойдем?
— А бекон будешь доедать?
Я даже смотреть на свою тарелку не в силах, тем более есть. Качаю головой и встаю из-за стола.
Клемент подхватывает пальцами ломтик бекона и, запрокинув голову, опускает себе в пасть.
Я прижимаю ладонь ко рту, пытаясь совладать с рвотным рефлексом.
— Чего добру пропадать, — комментирует Клемент, звучно хрумкая добычей.
Только-только минула половина десятого утра, и я страдаю от последствий обильных винных возлияний накануне вечером. Клемент, напротив, раздражающе бодр и весел. Вообще-то, мне стоит радоваться, что хоть один из нас в состоянии вести машину. С другой стороны, короткая поездка до кафешки радости мне не доставила совершенно.
Пока Клемент расправляется с содержимым моей тарелки, я тащусь к прилавку и прошу у мужчины в заляпанном переднике счет.
— Еще что-нибудь, милочка?
— У вас вода в бутылках есть?
— С газом или без?
— Без, пожалуйста, — отвечаю я, несколько удивленная наличием выбора.
Продавец достает из холодильной камеры бутылку и ставит на прилавок.
— Полтора фунта за воду, итого получается… — он тыкает по клавише кассового аппарата своим толстым пальцем, — двенадцать восемьдесят.
— По карточке оплату принимаете?
Мужчина смотрит на меня так, будто я осведомилась насчет веганского завтрака.
— Нет. Только наличные.
Принимаюсь за раскопки в сумочке и кое-как набираю тринадцать фунтов, в основном мелочью.
— Сдачи не надо, — машинально брякаю я.
— Очень любезно с вашей стороны, — сухо отзывается продавец. — Порадую
