библейское повествование о шести днях творения» (там же).
Действительно, какая между ними разница? Один верит, в то, что наш мир – результат его многомиллионного развития, а другой – в то, что Яхве создал его за шесть дней? И здесь – вера, и там – вера. Стало быть, и разницы между этими двумя взглядами нет никакой.
Научный эволюционизм волнует К.Буфеева лишь постольку, поскольку он проникает в православие: «Эволюционисты, вольно или невольно отрекаясь от догматов православного учения, являются пятой колонной, открывают ворота, впуская дух века сего в церковную ограду. Упрёк ко всем эволюционистам заключается в измене Священному Писанию и догматическому апостольскому Преданию, содержимому Православной Церковью. Иными словами, эволюционизм есть ересь, и всякий исповедующий себя эволюционистом, должен знать, что тем самым отсекает себя от единой святой соборной и апостольской Церкви, как еретик» (1; 8).
Дарвинизм для церковников был и остаётся первым врагом. У Александра Хоменкова читаем:
«Дарвин глубоко ошибался, ставя знак равенства между изменчивостью живых существ и эволюционным усложнением. Изменчивость имеет чётко определённые границы, которые никогда и никем не переходятся. Сколько бы не изменялись вьюрки на Галапагосских островах – они всегда останутся вьюрками и никогда не превратятся в аистов или же летучих мышей, поскольку законы природы запрещают подобные превращения. Из плавников рыбы также никогда не возникнет конечность наземных животных, а из чешуи динозавров никогда не образуются перья птиц».
Вот до какого умопомрачения может дойти человек, ослеплённый ненавистью к эволюционизму! Видно, чует он, что рано или поздно, но всё-таки придут времена, когда эволюционная буря окончательно сметёт все источники существования всех его собратьев.
Пример антиэволюционизма у К. Буфеева и иже с ним поучителен своим примитивизмом. В отличие от католиков, например, которые, как я уже упоминал, чтобы идти в ногу с наукой, попытались соединить несоединимое – библейский Шестоднев с концепцией Большого взрыва. Они создают, по крайней мере, иллюзию своей внутренней – внутрибогословской – эволюции. А К. Буфеев летит через сотни лет назад – к Средневековью, к Иоанну Златоусту, Григорию Нисскому, Иоанну Дамаскину и прочим отцам христианской церкви.
Разве может какой-нибудь Чарлз Дарвин конкурировать, например, с Иоанном Златоустом, который жил ещё в IV веке и был епископом Константинополя? А К. Буфеев цитирует последнего как своего современника. Вот одна из таких цитат:
«Когда кончил Бог украшение неба, усеяв его звёздами и сотворив два светила великия, то положил конец дню и говорит: бысть вечер, бысть утро, день четвёртый. Смотри, как он говорит это о каждом дне, чтобы частым повторением учения укрепить в нашем уме божественные догматы» (1; 18).
Люди, подобные Константину Буфееву, представляют собою инволюцию в её чистейшем виде! Из XX века они перемещаются в IV с инволюционной лёгкостью необыкновенной! Более того, инволюционизм К. Буфеева заявляет о себе не только в том, что своих союзников в борьбе с эволюционизмом он находит в седой старине, но и в том, что он напрямик отрицает эволюцию, заменяя её инволюцией. Так, он писал:
«Вера в эволюцию предполагает ожидание в будущем всё большей гармонии и совершенства. Православная вера противоположна: мир идёт к своему концу и общему упадку. Учение эволюционизма говорит, что прежде были лишь хаос и примитивные формы организации материи. Христианство исповедует библейскую веру в то, что совершенным было творение в самом начале: «И виде Бог вся елика сотвори, и се добра зело» (Быт. 1.31)» (1; 21).
Вот и выходит, что вся наша современная цивилизация со всеми её культурными достижениями (наукой, техникой, искусством и т. д.) – вовсе не результат эволюции, а результат инволюции! Компьютер, например, результат инволюции каменного топора, а, скажем, картина Н. И. Крамского «Христос в пустыне» – результат инволюции первобытной наскальной живописи! А «Война и мир» Льва Толстого из чего инволюцио-нировала?
Да, нельзя не согласиться с К. Буфеевым, который, подводя итог своей борьбе с эволюционизмом, совершенно справедливо сказал: «Подводя итог всему сказанному, можно сделать вывод, что по всем основным положениям взгляды христианства и эволюционизма противоположны. Соединить вполне языческую веру в эволюцию и христианскую веру в Божественное Откровение невозможно. Окажется синкретическое уродство…» (1; 22).
Такое уродство, например, он нашёл в работах «известного «православного» писателя протоирея» (1;26) Александра Меня. К. Буфеев писал:
«Лишив первозданного Адама права быть личностью, прот. Мень учит, что смерть властвовала на земле и до Адама (по его терминологии до «человечества»), и таким образом эволюция представляет собой изначальный и неизбежный закон бытия. Он утверждает: «Смерть в природе универсальна», и тут же риторически вопрошает: «Можно ли после этого говорить о том, что смерть в природу внёс человек?». Можно ли христианину говорить и думать иначе? Нельзя же в упоительном эволюционистском экстазе забывать ясные слова апостола языков: «Единем человеком грех в мир вниде и грехом смерть» (Рим. 5, 12). Церковь устами блаженного Феофилакта поясняет: «Грех и смерть вошли в мир через одного человека Адама, и опять же одним человеком, Христом, устранены». Итак, мнение о. Александра Меня по этому вопросу не православно. Не православно оно и у многих учеников-последователей, заражённых тем же модернистско-эволюционистским духом» (1; 27).
В данном пункте прав К. Буфеев, а не А. Мень, поскольку нельзя соединить несоединимое – религию и науку, богословский инволюционизм и научный эволюционизм. Можно проводить параллели между библейским эволюционизмом и научным, но модернизировать «Библию» за счёт научного эволюционизма означает не что иное, как создавать, по выражению К. Буфеева, «синкретическое уродство».
Сциентизация «Библии», как и любого другого религиозного канона, может показаться на первый взгляд весьма благородным занятием, а между тем данная форма инволюционизма в духовной культуре является более тонкой и более коварной, чем антисциентистская, которую мы только что наблюдали у К. Буфеева.
Дело в том, что сциентизация религии даёт религиозному сознанию новый шанс на выживание, а стало быть, и новый шанс для борьбы с научным сознанием, с научной картиной мира. Сциентистская форма антиэволюционизма в богословии выглядит как эволюционизм лишь с внутрибогословской точки зрения. Но с общекультурной точки зрения и эту форму следует расценивать как антиэволюционизм, поскольку и она тянет культуру назад, а не вперёд, продлевая жизнь религиозной картине мира и тем самым затормаживая движение вперёд научной картине мира.
Если антисциентистский антиэволюционизм ярко представлен у К. Буфеева, то сциентистский – у А. Меня. Каким же образом он пытался онаучить «Библию»?
А. Мень стремился увидеть в «Библии» символическое изображение реальной эволюции. Для подобного взгляда на священное писание имеются весьма веские основания, поскольку в религиозной форме эволюционизм в ней виден, как говорится, невооружёнными глазами. Яхве
