героя домой верхом на себе. Теперь же остались только овчарки и караульные с автоматами – мир, покинутый Богом, в котором, как сетует рассказчик, «природа… не безразлична, не равнодушна – она в сговоре с теми, кто послал нас сюда» [Шаламов 2013, 1: 106]. Этот конкретный эпизод шаламовского заключения в отдаленном районе Северо-Восточной Сибири начинается, что очень показательно, с того, как заключенные пилят дрова циркулярной пилой, а потом колют их колуном. Убийственный эффект этого замечательного рассказа отчасти обеспечивается метафорой зубьев пилы и их беспощадности в пережевывании людей, лесов, воспоминаний о «невинности». Шаламов, не формулируя это прямо, дает понять, что «мы», пережившие Сталина и ГУЛАГ, навсегда отрезаны от этих сказочных пейзажей сосновых лесов, населенных дружественными зверями. Частично цель его замечательных рассказов – разоблачить природу, которая является пособницей в деле разрушения – и парадоксальным образом сохраняет память, которая однажды обратится против разрушителей.
Лесоповал отходил все дальше и дальше. Заготовка строевого леса на Колыме ведется в руслах ручьев, где в глубоких ущельях, вытягиваясь за солнцем, деревья в темноте, укрытые от ветра, набирают высоту. На ветру, на свету, на болотистом склоне горы стоят карлики, изломанные, исковерканные, измученные вечным кружением за солнцем, вечной борьбой за кусочек оттаявшей почвы. Деревья на склонах гор похожи не на деревья, а на уродов, достойных кунсткамеры. И только в темных ущельях по руслам горных речек деревья набирают рост и силу. Заготовка леса подобна заготовке золота и ведется на тех же самых золотых ручьях так же стремительно, торопливо – ручей, лоток, промывочный прибор, временный барак, стремительный хищнический рывок, оставляющий речку и край – без леса на триста лет, без золота навечно [Шаламов 2013, 1: 396].
Мы практически считываем шаламовское описание как аллегорию, принимая чахлые, соскучившиеся по солнцу карликовые фигурки за людей – «уродов», которым никогда не распрямиться. Считываем мы его практически так же, как строчки Мерзлякова «Среди долины ровныя» или Некрасова «Плакала Саша», – как текст, выражающий куда большую озабоченность человеческими, а не лесными жизнями[320]. Но потом, в последнем предложении, мы обнаруживаем, что все создания – будь то люди, деревья, золотые самородки – объединяет один «стремительный хищнический рывок», который искалечит их всех. Кого-то надолго, а кого-то и навсегда.
Когда Д. Н. Кайгородов принялся описывать своим читателям строение липы, то обратился к творчеству И. С. Тургенева[321]. Лес, который Кайгородов и его читатели могли вместе заселить в своем воображении или в самом прямом смысле этого слова, являлся общежитием, местом общего проживания – пространством памяти, восприятия и материальной реальности, одновременно конкретным местом и общим лексиконом смыслов. Как пишет в рассказе «Лес и степь» Тургенев, когда идешь вдоль опушки, «воображенье реет и носится, как птица, и всё так ясно движется и стоит перед глазами» [Тургенев 1960-1968а, 4: 386]. «Ясно движется» и окружающая реальность (лес, опушка, кусты), и прошлое, восстающее в нашей памяти по мере погружения в царство, где можно вспугнуть как вальдшнепа, так и собственные воспоминания. Человеческое воображение прилагает усилия, чтобы постичь опыт бытия в таком сложном пейзаже: леса – абсолютно дикие, подвластные не человеческой мысли, а «лесному царю» или «лесному духу», – становятся проводниками человеческого языка и видения, «колыбелью человеческой речи», как выражается поэт Николай Заболоцкий.
Тургенев, Короленко и Кайгородов, как и Гроссман с Шаламовым, рисуют нам карту мира, границы которого уникальны и индивидуальны, но все же отслеживаются. Мы можем сходить к Светлояру, найти то место, где Нестеров обнаружил капусту и разглядел фон для судьбоносной встречи Сергия Радонежского, прогуляться по дендрарию Лесотехнического университета, как он называется сегодня. И когда мы попадаем туда, то хотя бы частично воспринимаем эти места глазами давно ушедших людей; они закладывают в нас определенные ожидания, совсем как Мельников-Печерский заставил Короленко ожидать увидеть совсем не то, что предстало перед ним, когда он добрался до крохотного лесного озера: «Как? Это и есть?..» Полесье не так загадочно и неприступно, как видится тургеневскому охотнику; дендрарий, по которому разгуливал Кайгородов, досадно неухожен и зарос. Но характер перемен не всегда сводится к упадку: по сравнению со временами визита Короленко Светлояр теперь окружен буйно разросшимся лесом, а небольшие художественные школы в соседних деревнях обеспечивают живую связь с прошлым и непредсказуемое будущее. Дети изготавливают глиняные модельки Китежа, подсвеченные крохотными лампочками. В жаркий летний полдень тут можно встретить и кришнаитов, и последователей эзотерика Рудольфа Штейнера, и православных паломников, обходящих озеро гуськом.
Актуальность этих образов для современной России лучше всего иллюстрируется картинкой, которую я вырезала из петербургской газеты осенью 2000 года. Игорь Архипов соединил две дореволюционные картины, чтобы дать оценку новому лесному законодательству: в его коллаже руководящий орган России заседает не в перестроенном советском здании в центре Москвы, а среди просвечивающих «стен» соснового бора. Это блистательный, пусть и простой ход визуальной риторики: созданное Репиным в 1903 году изображение Учредительного собрания наложили на шишкинский пейзаж с лесом графини Мордвиновой. И образовался мир, в котором гигантские сосны – кайгородовское краснолесье – выступают прибежищем этому собранию, а также молчаливыми свидетелями заседания. Сосны служат напоминанием о мире, к которому все мы принадлежим, мире, от процветания и жизнеспособности которого зависим мы сами. Этот лес создает контекст, в котором трудятся чиновники. От него зависит то, как будет работать правительство – и будет ли работать вообще. Быть может, эти деревья также служат упреком, а их собственные благородство и невероятная красота – плотная материя, которая все же пропускает поразительно много света, – пробуждают в человеке смирение. Сосны указывают людям на их место: люди неразрывно связаны друг с другом, зависимы и способны на благое дело только в том случае, если помнят об огромном окружающем мире, чьими представителями являются.
Удивительно также, что художник и журналистка городского еженедельника не нашли лучшего способа откликнуться на политические события, кроме как цитатой из поэта XIX века (Некрасова) и скрещиванием между собой двух живописцев того же столетия. Помимо прочего, они рассчитывали на то, что читатель окажется «в теме», полагая, что русская аудитория начала третьего тысячелетия разделяет общий культурный лексикон. Архипов и журналистка Нелли Богорад налили старое вино в новые бутылки. Их метод совсем не консервативен – напротив, радикален: использовать знакомые образы, чтобы призвать как политиков, так и простых людей к благому делу и моральной (и экологической) ответственности, – как если бы они попросили шаламовские скрюченные деревца распрямиться. Метафорическая и аллегорическая составляющие леса по-прежнему с нами, только используются они теперь с политическими и природоохранными целями – чтобы
