Армена или яростный вопль текбира гремели в изменчивой мелодии, а ее грудь вздымалась и опускалась, то медленно, то быстро, когда певец рассказывал о переменчивой судьбе моих многочисленных возлюбленных.
Наконец пульсирующие струны затрепетали в тишине, и голос Харальда растаял в слабом эхе большого зала, и снова наступила тишина, и когда я огляделся вокруг, я увидел, как огонь битвы сверкнул на меня из тысяч глаз, и услышал глубокое дыхание людей, которые дрожали от желания совершить такие же дела, о которых пел певец.
Вдруг, словно хриплый каркающий крик ворона в глубокой тишине летней ночи, в тишине раздался резкий издевательский смех, и огромный, широкоплечий волосатый берсеркер, сидевший у середины стола, вскинул руки над головой и проревел:
— Ха-ха-ха! Хорошо спето, юный Харальд, самый славный певец в Норвегии! Это самая прелестная сказка, сотканная из фантазии юноши, одержимого любовью и битвой! И все же, мы вполне могли бы обойтись без этой старой басни, этой ведьминой сказки о Белом Христе на кресте, которую Олаф Триггвассон пытался вбить в головы наших дедов боевым топором, как будто Один и его молот, и валькирии на длинногривых конях не стоили тысячи Христов и вдвое больше его девственной матери. Когда в следующий раз будешь петь, Харальд Иварссон, не пой эту песню, ибо она годится только для детских ушей. Выпьем за Одина и Тора и за светлые локоны дев-воительниц, которые придут после битвы, чтобы показать нам путь в Валгаллу! Вас хейл! Ваше здоровье! За старых добрых богов и героев Валгаллы!
Он вскочил на ноги с огромным кувшином вина в руках, и все пирующие в большом зале, кроме меня, поднялись вместе с ним, держа в руках чашу с медом или кубок с вином, и, провозгласив тост громовым криком, выпили за имена богов, которых больше не было. Затем чашки снова со стуком опустились на стол, и все, всё еще стоя, оглянулись на меня, сидящего молча и без улыбки, словно призрак на пиру среди их шумного веселья.
Но из всех глаз, обращенных на меня, я видел только два, потому что Бренда тоже поднялась и прикоснулась прелестными губками к краю золотого кубка с вином, и она все еще стояла, глядя на меня, пока я сидел. На мгновение снова воцарилась тишина, а затем сквозь нее донеслась холодная, ясная музыка ее голоса:
— Что, Валдар, ты, в честь которого спели сагу, потерял голос или твой кубок с вином иссяк, что ты не можешь ни крикнуть, ни выпить с нами?
— Ни то, ни другое, северная Лилия, — снова взревел берсеркер Хрольф. — Он наслушался монашеской магии, и она лишила его смелости. Он родом с Востока и, несомненно, верит, как, я слышал, верят некоторые женщины и дети, в эту сказку лжецов с бритыми макушками…
— Сам лжец! — крикнул я, вскакивая на ноги и опрокидывая тяжелый стул, на котором сидел. — Сам лжец, как бы тебя ни звали и откуда бы ты ни был. Неужели ты думаешь, что не бывает ничего, кроме того, что рассказала твоя кормилица или что видят твои затуманенные вином глаза? Я говорю тебе и всем здесь присутствующим, что это не лживая сказка, а величайшая из всех истин, которые когда-либо слышали людские уши!
Они расхохотались:
— Докажи! Докажи! Почему мы должны верить тебе, чужестранец?
— По той причине, что я сам видел то, о чем говорю, так как я стоял перед Голгофским крестом, как сейчас стою перед вами, и этими глазами, которыми смотрю на вас, я видел Белого Христа на кресте. Это правда. Тот, кто в следующий раз назовет это ложью, также назовет и меня лжецом и понесет наказание.
— А что, если я скажу, что это всего лишь пустая сказка, а ты, Валдар, просто грезишь, когда рассказываешь ее нам?
Бренда рассмеялась, произнося эти гладкие слова с насмешливой улыбкой на красивых губах и вспышкой веселья в глазах, которая показала мне, что эта история вызвала у нее не больше доверия, чем у самого грубого и глупого берсеркера в зале. Они ждали, что я отвечу, и в наступившей тишине я повернулся к ней и сказал:
— Тогда, северная Лилия, я должен сказать тебе, что в стране за звездами, где ты была с тех пор, не хранятся воспоминания, потому что ты сама лежала и плакала у подножия креста, когда тьма упала с небес, а я лег рядом с тобой, чтобы умереть на том же холме Голгофы. Скажи теперь, разве ты не помнишь, как упала эта тьма, когда голос Белого Христа воскликнул: «Все кончено!» Разве ты не помнишь, как молния сверкнула в расколотом небе, и земля содрогнулась, и природа закрыла свое лицо в ужасе этого страшного часа?
Она вздрогнула, как от внезапного паралича, и побелела до самых губ, но, прежде чем она успела вымолвить хоть слово в ответ, злобный крик разнесся по всему залу, и над столом прозвучал яростный, резкий рев Хрольфа со смехом, больше похожим на вой дикого зверя, чем на голос человека:
— Лжец! Лжец! Я назову тебя лжецом и докажу это, хотя ты и прожил тысячу лет, ты, умеющий пугать женщин лживыми сказками! Посмотрим, что ты можешь сделать с мужчиной. Клянусь светлыми глазами Бальдра, ты не сможешь просто так украсть румянец со щек нашей госпожи! Что ты на это скажешь?
— Что сегодня вечером ты нашел в своих чашах больше мужества, — ответил я, — чем найдешь утром в своем сердце. И если ты, незаконнорожденный сын язычницы, хочешь услышать больше, я скажу тебе, что сражался и побеждал воинов, которые могли бы свернуть твою бычью шею, пусть она и толста, как свернули бы курице!
Не его насмешливые слова ужалили меня до такой степени, что эти слова вылетели из моего раскаленного докрасна сердца. Это была презрительная улыбка на губах Бренды, и холодный свет, который сверкал в ее глазах, когда она слушала меня, потому что мысль о том, что она могла слушать меня только с этим холодным презрением, изгнала все другие мысли из моего сердца и на мгновение свела меня с ума, и я уже не мог сдерживать себя.
С этими словами я покинул свое место и зашагал туда, где Хрольф стоял посреди группы собратьев-берсеркеров, топая ногами и размахивая огромными волосатыми руками над головой, и пуская пену изо рта в разгаре неистовой ярости.
Ярл Ивар крикнул мне, чтобы я вернулся, сказав, что он может защитить своего гостя, но было уже слишком поздно. В моей крови горела та
