нет. Мне нужно просто его сделать.
— Отдай мне пистолет, Пит. — Она тянет руки вперед.
Пистолет такой уродливый и неуклюжий в моих руках, и внезапно я больше не хочу к нему прикасаться. Я пытаюсь представить себе, как использую его, и просто… не могу.
— Отдай мне пистолет.
Дуло пистолета дергается, и я начинаю опускать его. Я не могу принять иное решение.
Я даже не осознаю, что слышу выстрел, я его просто чувствую. Воздух высасывает из комнаты. Так близко и похоже на удар кулаком. Мамина голова резко откидывается назад и болтается на шее. Красный полосует стену позади нее.
Я разинул рот. Мой палец на спусковом крючке, но… я не мог.
Мой мозг превратился в сплошную мешанину статики. Нет сигнала. Нет четкости. Только хаос.
Из ствола пистолета, который я держу в руке, не поднимается дым. Я вжимаю его в ладонь, но меня так лихорадит, что я не могу понять, горячий это металл или нет. Когда он с грохотом падает на пол, я понимаю. Выстрел раздался у меня за спиной.
Я оборачиваюсь, все еще слыша, как звенит в ушах.
Руки в перчатках без пальцев сжимают пистолет, идентичный моему. Я быстро моргаю, и когда перед глазами проясняется, я вижу копну коротких светлых волос, обрамляющих лицо, очень, очень похожее на лицо Ады Лавлейс.
— Ничего себе.
Ее глаза широко раскрыты, но они серые и пустые, как зимнее небо. Я бросаюсь к ней, ловлю, когда она падает, и опускаю в угол.
— Ты… — начинаю я.
— А ты как думаешь? — шепчет она.
Она выглядит настолько потерянной, что дальше, кажется, некуда. Ее лицо трагичное и безжизненное, и смотреть на нее — это все равно что смотреть в зеркало.
«Зеркало», — думаю я. Черная Бабочка. Она отражает эмоции, желания, но ее собственные желания спрятаны глубже. И подпитываются только от одного источника — человека, с которым она проводит больше всего времени. Ей она только что выстрелила в голову.
Она поднимает на меня глаза. Она всегда знала, о чем я думаю. Поэтому беззвучное «почему?», которое я говорю одними губами, явно излишне.
— Три года прошло. Если ты не доверяешь себе, доверься мне, — говорит она.
— Но там, в доме… — не понимаю я.
Она пожимает плечами и улыбается, но это выглядит натянуто.
— Что-то вроде кризиса веры.
— Мне знакомо.
— Да, я знаю.
Топот ног по коридору движется в нашу сторону. Встревоженные крики.
— Она сказала, что мы одни, — говорю я.
— Солгала, — тихо отзывается Ингрид. — Она часто лгала.
Что бы мама ни делала, но услышать это в прошедшем времени оказывается ножом в живот.
— Доктор Блэнкман! — слышен мужской крик. — Доктор Блэнкман, что с вами?
Дверь трясется и дребезжит, но не открывается. Ингрид, должно быть, снова заперла ее, когда вошла.
Я дергаюсь, когда два выстрела срывают замок. Сапог с глухим стуком врезается в дерево. Желудок подскакивает к горлу, и я бросаюсь на пол, пытаясь нащупать пистолет, но пальцы только отталкивают его еще дальше. Я тяну больные мышцы, и рана в плече сильно ноет. Повинуясь какому-то смутному инстинкту, я резко выпрямляюсь, чтобы оказаться между Ингрид и первым выстрелом.
Но первого выстрела не происходит. Только труп дородного мужчины с короткой стрижкой лежит в коридоре, и моя сестра осторожно переступает через него, как через алкаша на улице.
— Боже, — бормочет она. Она бросает один взгляд на кровать и крепко обнимает меня. Сила в ее руках ощущается как основа всего. — Ты в порядке, Пит?
Я почти смеюсь над этим вопросом. Точнее, это не совсем смех, скорее короткий приступ коклюша.
— Ты поступил правильно, — шепчет Бел.
Не я. Я ничего не делал. Но не говорю этого. Я слишком стараюсь не смотреть на угол, под которым покоится мамина голова, и на кровь, прилипшую к стене сзади. Стараюсь не представлять себе траекторию выстрела, который ее убил. Стараюсь не чувствовать боли в правом запястье, которую может вызвать отдача пистолета. Стараюсь не смотреть на Ингрид, забившуюся в угол, бледную и так похожую на привидение.
Что-то щекочет мне горло сзади, потом царапает, потом впивается когтями. Я начинаю кашлять, глаза слезятся. Пот колет кожу головы и плеч.
— Я устроила пожар, — говорит Бел, и из ее глаз льются слезы.
Она сама кашляет, привычно и резко, но улыбается. Бел всегда любила огонь.
— Зачем?
— Копы. После того как 57 забрали все документы, сюда наконец вызвали полицию. Они ждут нас у входа, так что нужно уходить через заднюю дверь. Огонь должен немного их задержать, но мы должны двигаться дальше. Давай, — она тянет меня к окну и рывком распахивает его.
Холодный, свежий воздух и вой сирен обрушиваются на меня.
— Подожди, — выдыхаю я.
— Пит…
Я вырываюсь из ее хватки и бегу к Ингрид. Она все еще сидит там, где я ее оставил. Дым теперь такой густой, что впивается когтистой хваткой мне в гортань, и я задыхаюсь, но Ингрид не кашляет, а просто смотрит. Я хватаю ее за руку и тяну за собой, но она как восковая, не реагирует. На долю секунды я представляю, как ее охватывает огнем, но она не горит, а плавится, растекается по полу, как свеча.
— Ну что же ты! — кричу я на нее. Она не двигается с места. — Ты мне нужна! Двадцать три, семнадцать, одиннадцать, пятьдесят четыре!
И тут наконец она уступает. Я закидываю ее руку себе на плечи и тащу за собой. Пальцы ее ног скользят по полу, потом она спотыкается и вскоре уже шагает обычной походкой.
— Пит, где ты? — кричит Бел.
Она сидит на подоконнике, свесив ноги через край. Она манит меня пальцем, всего один раз, а затем отталкивается и падает вне поля моего зрения, и у меня на секунду останавливается сердце.
Я подтаскиваю Ингрид к окну и смотрю вниз. Бел смотрит вверх с плоской крыши менее чем в трех метрах внизу. Скошенные фронтоны падают с обеих сторон, их черепица красная, как осенние листья.
Ингрид идет первой, нежно целуя меня в щеку перед тем, как вскарабкаться на подоконник и спрыгнуть на блестящую просмоленную поверхность. Показывает мне дорогу.
Бел не сводит глаз с моего лица. Я свешиваю ноги с подоконника в нерешительности.
— Пит, все в порядке, это просто, как с бревна упасть.
— Или с крыши, — добавляет Ингрид. Думаю, она тоже воспринимает некоторые вещи слишком буквально, когда ей страшно.
Прыжок веры, Питти. Иногда в жизни только он один и остается.
Я прыгаю. Столкновение с крышей отдается болью в коленях,
