тонкая нейрохирургическая операция.
— Сейчас, командир, — приговаривала она. — Сейчас, ребята, минутку!
— Нет у нас уже и минутки, — грустно остановил ее командир. — Собирайся, Лена. Потом… Будем отрываться без связи. Центр нас поймет.
Она шла, глотая слезы. Командир вдруг повернулся к ней, мягко сказал:
— Бывает и так. Час не работает — потом заработает. Это зовется партизанской удачей. Так что не теряй надежды.
Он вдруг остановился.
— Впереди засада, ребята. Иначе с чего бы птицы заметались!
Немцы их окружали. Это было ясно. Они не знали, что из волости Лаево уже понеслись немецкие депеши о мощном партизанском отряде (а их всего-то осталось восемь!), который пускает под откос эшелоны и хозяйничает в центре Эстляндии (а они скитались в продуваемом ветрами ельнике)…
Кружили, плутали в лесу, пытаясь уйти от преследователей, но все дороги были уже перекрыты карателями. Где-то нужно было пересечь опушку, чтобы вырваться из простреливаемой просеки.
— Командир, я их отвлеку, — предложил Геннадий. — Добро?
Семеро разведчиков выбрались, наконец, в густой лес. Семеро выбрались, восьмой — Геннадий — остался лежать на поляне.
Снова и снова Сильва пыталась наладить связь с Центром. Ей удалось нащупать мизинцем под конденсатором кончик провода, разыскать второй оборванный проводок и скрепить их вместе. Она услышала в наушниках слабый, далекий писк: два тире–точка, два тире–точка… Не все расслышала, но домыслила: «Сант-Яго, почему молчите? Сант-Яго, почему молчите?»
— Командир, — зашептала она. — Центр нас помнит, ждет…
Но на связь она выйти не успела. Послышался лай собак. У этих людей остался один путь — в болото, и они забрались в него, много часов лежали недвижимо, чувствуя, что ноги и руки превращаются в ледяные обрубки.
— Выживем, — говорил командир. — Повоюем.
Но воевать им осталось немного.
Из болота выбрались шестеро — седьмого похоронили между кочками, бережно укрыли мхом.
В этот день они приняли еще один бой — и еще двое ребят полегли под стройными соснами.
Их осталось четверо.
— Раскидывай рацию! — устало сказал командир. — Пусть пеленгуют — надо же доложить…
Но доложить она не могла.
Молчали все четверо.
— Аппаратура отсырела в болоте, командир. Я невезучая. Вам и верно парня бы на мое место.
— Не глупи. Ты сражалась не хуже любого парня. И в подрыве эшелона — тоже твоя доля.
Они блуждали по заснеженному лесу, по просекам, удаляясь от хруста шагов, от немецкой речи. Лай овчарок загнал их опять в болото. Нашли в центре его маленький островок, укрытый камышами. Он стал последней стоянкой группы «Балтийцы».
Им не дали отлежаться и сутки. С «мессершмитта» заметили и обстреляли. Осталось трое: командир, Сильвия и Олег. У Олега горело плечо, его трясло. В последний раз Сильва попыталась связаться с Центром, но ее не слышали.
— Прием есть? — спросил командир. — Если есть, скажи, что делается на белом свете.
На белом свете гитлеровский зверь метался в агонии. А здесь, вокруг эстонского болота, еще шевелились его страшные щупальца.
Командир прорубил в болоте лунку и опустил в мутную воду «Север». Олег и Сильва двигаться не могли — отнимались ноги. Трое разведчиков следили за тем, как медленно исчезала в проруби их последняя надежда на связь с Большой землей. Потом настал черед отрядных документов, карт, планов.
А цепи карателей ползли и все время стреляли.
Трое тоже стреляли. Потом Олег откинулся назад.
— Ну, вот и все. Если вырветесь…
Теперь их двое — командир и радист. Но у командира есть армия — она, Сильва. А у нее нет «Северка». Без «Северка» она не радист.
Командир методично досылал патроны. Вдруг сказал:
— А я о тебе мало что знаю. Кого ты любила? Что там оставила?
— А все, — просто сказала она. — Родину, и маму, и ребят из ЛЭТИ, и лучшую свою подругу, и первую свою любовь, и Роберта Бернса… Мама не придет в себя — вот что мучает. Как думаешь, командир, мы провалили дело?
— А эшелон, — засмеялся он, — это что — не в зачет? А пути они сколько расчищать будут — это не в зачет? Но, конечно, могли больше… Если бы человеку — два сердца!
— А ты кто, командир?
— Инженер, — он ответил, целясь. — На гражданке инженер. Жена ждет и дочка. Слушай, почему тебя назвали Сильвией?
Немцы надвигались. Она выстрелила и тогда сказала: — Отец и мама хотели, чтоб имя у меня было горячее. Как их молодость. А незадолго до моего рождения Ленин обратился с письмом к революционерке Сильвии… Видишь, как все просто.
Вдруг он обругал себя:
— Эх, Лена, у меня весь боезапас вышел. Для себя не оставил.
— У меня последний патрон, — сказала она и выстрелила. — Я, наверно, сильная, командир. Я, наверно, выдержу. Кончать счеты с жизнью нас не учили.
— Имей в виду, они звери… Если будут пытать…
— У меня есть в запасе сто «считалок», — заверила его Сильва. — И еще можно читать себе: «Мельник на ослике ехал верхом. Мальчик за мельником плелся пешком…»
…С них сорвали одежду и прикрутили к двум тонким березкам. Допрос длился уже несколько часов, но гестаповец ничего не смог от них добиться. И потому решил, что имеет дело с людьми из нашумевшего партизанского отряда.
В людях, застывших у березок, теплились уже очень слабые искры жизни. Гестаповец подбегал то к командиру, то к девушке:
— Позывные Центра — и вы сразу будете в тепле, господа!
И вдруг он услышал из уст девушки очень тихое, едва уловимое:
Прощай, синева и листва, и трава,
И солнце над краем земли,
И милые дружбы, и узы родства…
— Что это? — крикнул он переводчику. — Это шифр? Может быть, это ее позывные?
— Господин гауптштурмфюрер, — растерянно пояснил переводчик. — Девчонка, наверно, сошла с ума… Бредит по-английски. Это, извините, шотландский поэт Роберт Бернс.
И разве что поляна услышала последние слова «позывных» — шотландского поэта Роберта Бернса и ленинградской девушки Сильвии:
…И солнце над краем земли,
И милые дружбы, и узы родства…
Свой жизненный путь мы прошли.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
этой книге нет эпилога.
Его и не может быть.
Подвиг имеет начало, но он бесконечен во времени.
Люди, которые брали Зимний и Перекоп, знали, что их дети, внуки и правнуки будут верны высоким идеям. Уходить из жизни никому не хочется. Герой или героиня этой книги могли прожить, по крайней
